Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

«По всей вероятности, Пенхалигон тоже уже умер…»

Чернокожий матрос карабкается на ванты, и Якоб вспоминает, как Огава Удзаэмон ему говорил, что чужеземные корабли словно населены призраками, которые появляются и исчезают, как отражения в зеркалах. Не отрывая глаз от бурлящей воды за кормой, Якоб произносит короткую молитву за упокой души переводчика.

Фигурка на Дозорной башне – всего лишь размытое пятнышко. Якоб машет рукой.

Пятнышко машет в ответ, широко раскинув пятнышки-руки.

– Ваш близкий друг, минеер? – спрашивает мичман Бурхаав.

Якоб перестает махать. И фигурка перестает махать.

– Сын.

Бурхаав растерян.

– Вы оставляете его там, минеер?

– У меня нет выбора. Его мать была японкой. Таков закон. Изоляция – лучшая защита для Японии. Эта страна не хочет, чтобы ее разгадали.

– Но… Когда же вы снова встретитесь?

– Сегодня… в эту минуту… я вижу его в последний раз. Больше мы не встретимся – по крайней мере, в этом мире.

– Если хотите, минеер, я добуду для вас подзорную трубу?

Якоб растроган.

– Спасибо, не нужно. Я все равно не разглядел бы его лица. А могу я вас попросить принести из камбуза горячего чаю?

– Конечно, минеер! Только, может, придется чуть подождать, если плита еще не растоплена.

– Не спешите. Чай… немного разгонит холод в груди.

– Слушаюсь, минеер!

Бурхаав спускается по трапу.

Силуэт Юана теряется на фоне Нагасаки.

Якоб молится, и будет молиться каждую ночь, о том, чтобы жизнь Юана сложилась лучше, чем у чахоточного сына Тунберга, но бывший управляющий факторией прекрасно знает, как недоверчиво в Японии относятся к полукровкам. Пусть Юан – лучший ученик у своего учителя, он никогда не унаследует его звание, не сможет жениться без разрешения от градоправителя, не сможет даже покинуть пределы города. «Он слишком японец, чтобы уехать, но недостаточно японец, чтобы его здесь приняли за своего».

Над буковой рощицей вспархивает сотня диких голубей.

Даже в переписке нужно полагаться на великодушие чужих людей. Ответы будут идти три, четыре, пять лет.

Отец-изгнанник вытирает глаза – слезятся от ветра.

Топает замерзшими ногами. Ноют коленные суставы.

Оглядываясь назад, Якоб видит отрывочные страницы из книги предстоящих лет. По прибытии на Яву его вызывает к себе новый генерал-губернатор, в свой дворец в Бёйтензорге, высоко над ядовитыми испарениями болотистой Батавии. Якобу предлагают завидную работу при губернаторе, но он отказывается, отговариваясь желанием вернуться на родину. «Если уж нельзя остаться в Нагасаки, – думает он, – лучше совсем покинуть Восток». Через месяц он смотрит с палубы корабля, уходящего в Европу, как сумерки окутывают Суматру, и слышит ясный, как мелодия клавесина, голос доктора Маринуса, рассуждающего о быстротечности жизни – возможно, на арамейском. Разумеется, это всего лишь причуда ума. Полтора месяца спустя пассажиры видят Столовую гору, возвышающуюся над Кейптауном, и Якоб вспоминает историю, которую рассказывал когда-то на крыше борделя управляющий ван Клеф. Так давно это было… Сыпной тиф, жестокий шторм близь Азорских островов и стычка с берберийскими пиратами – Атлантический океан их не балует, но в конце концов де Зут благополучно высаживается на острове Тессел. Идет сильный дождь с градом, и начальник порта вручает Якобу любезное приглашение в Гаагу. Там в его честь устраивают краткую церемонию в Управлении торговли и колоний, с признанием его военных заслуг. Затем он едет в Роттердам и получает возможность постоять на том самом причале, где когда-то пообещал девушке по имени Анна, что вернется через пять лет из Ост-Индии с богатством. Сейчас у него денег хватает, но Анна умерла при родах, много лет назад, и Якоб садится на пакетбот, который ходит каждый день в город Вере на Валхерене. Ветряные мельницы на измученном войной родном острове Якоба отстроили заново, и они уже деловито машут крыльями. В городе никто не узнает вернувшегося домбуржца. До Враувенполдера всего полчаса езды в двуколке, но Якоб предпочитает пройтись пешком, чтобы не беспокоить сестру во время урока. На его стук Гертье открывает дверь.

Она говорит:

– Муж у себя в кабинете, минеер. Может быть, вы подождете…

Тут ее глаза широко раскрываются, она начинает смеяться и плакать одновременно.

В следующее воскресенье Якоб слушает проповедь в Домбуржской церкви, среди знакомых лиц, постаревших так же, как и он сам. Навещает могилы матери, отца и дядюшки, но отвечает вежливым отказом на приглашение пообедать в доме нового пастора. Он едет в Мидделбург, ведет переговоры с директорами торговых домов и экспортно-импортных компаний. Обсуждаются различные должности, принимаются решения, подписываются контракты. Якоба принимают в масонскую ложу. Когда расцветают тюльпаны и наступает Духов день, Якоб выходит из церкви об руку с невозмутимой дочерью одного из своих коллег. Конфетти напоминают Якобу цветение вишен в Мияко. Никто не осуждает его за то, что госпожа де Зут вдвое моложе своего мужа; ее юность на его деньги – достойный обмен. Муж и жена вполне довольны обществом друг друга; почти все время; во всяком случае, иногда; по крайней мере, в первые годы после женитьбы. Он подумывает издать свои воспоминания о годах, проведенных в Японии в должности управляющего факторией, но жизнь складывается так, что времени почему-то всегда не хватает. Якобу исполняется пятьдесят. Его выбирают в городской совет Мидделбурга. Якобу исполняется шестьдесят, а мемуары все еще не написаны. Его медные волосы потускнели, лицо обрюзгло, а намечающаяся лысина напоминает бритую голову пожилого самурая. Подающий большие надежды художник пишет его портрет, удивляясь его отстраненно-меланхолическому виду, но изгоняет призрак тайной тоски из законченной картины. Однажды Якоб завещает фамильную Псалтирь своему старшему сыну – не Юану, тот умер прежде отца, – своему старшему голландскому сыну, старательному мальчику, ничуть не интересующемуся тем, как живут за пределами Зеландии. Наступает ветреный вечер в конце октября или начале ноября. За день вязы и платаны растеряли последние листья, и фонарщик совершает свой обход, а семья Якоба собралась у ложа патриарха. Лучший доктор Мидделбурга делает серьезную и торжественную мину, однако он уверен, что для пациента было сделано все возможное за время недолгой, но дорогостоящей болезни, а также – что он, доктор, успеет домой к ужину. Отсветы очага вспыхивают на маятнике часов, и в последние мгновения, когда дыхание с хрипом вырывается из груди Якоба де Зута, янтарные тени в дальнем углу складываются в силуэт женщины.

Никем не замеченная, она проскальзывает между более рослыми наблюдателями…