Артур Дарра - Земля дождей

Я сосредоточился на ощущениях. Солнце жарко обливало кожу, нагревало её. Мой нескончаемый озноб приятно контрастировал с этим теплом. Это подобно тому, когда ты замерзший опускаешься в горячую ванну. Вскоре я успокоился и смог расслабиться. Да. Очень хорошо. Мне очень хорошо. И спокойно. Тепло… Уютно… Мне хоро…

И вдруг я испуганно вздрогнул. Ева ни с того ни с сего громко запела у самого моего уха:

Жги наши глаза, не милуй!

Жги всю боль и злобу мира.

Солнце, хватит, не томись!

Выжигай всю ненависть.

Выжигай мои глаза,

Выжигай всё без следа.

Там, на донышке души

Все страдания Земли.

И растает корка льда:

Правда, ложь — одна вода.

И взойдёт росток Любви,

Ты его всегда храни!

Но без слёз не расцвести

И единства не найти.

Лишь когда для злобы слеп,

Могут слёзы песню петь.

Ну и песня, чёрт подери.

Однако… слова мне нравились. А вот исполнение оставляло желать лучшего. Но говорить об этом Еве, я был уверен, не имело смысла. Она была так поглощена процессом, что, наверное, ни один смерч не снёс бы её намерения допеть эту странную балладу о Солнце и Страданиях.

Она продолжала:

Жги наши глаза, не милуй!

Жги всю боль и злобу мира.

Солнце, хватит, не томись!

Выжигай всю ненависть.

Пусть растёт Любви росток,

Он созреет ровно в срок.

Но без слёз не расцвести -

Будь готов отдать долги.

Стань для злобы вечно слеп,

Дай слезам спеть свой припев.

Стань для злобы вечно слеп -

И узреешь Жизни свет.

Я открыл глаза. Ева стояла совсем рядом, устремив своё красивое лицо к солнцу. Веки её были прикрыты. Молодая, полная жизни, с золотыми, сияющими на солнце волосами, развевающимися на редком ветру, она воспевала песнь Солнцу…

Ева… Единственная реальная плоть. Единственный кусочек, напоминающий о том мире из моего рассказа. Мире людей. И она — здесь. Со мной. Рядом со мной, несмотря ни на что…

Закончив петь, Ева приоткрыла глаза. И заметила, что я пристально на неё гляжу.

— Ну? — прошептала она. — Полегчало?

— Ещё как, — искренне ответил я, глубоко вздохнув. — Кажется, смысл песни я уловил… Пусть солнце светит — это главное, а весь остальной мир пусть катится к чертям. И злиться на него не стоит — ведь всё равно его здесь нет.

Лицо Евы стало озадаченным, но она ничего не сказала. Лишь когда мы дошли до ямы, у которой и сели, произнесла:

— Если уж и посылать мир, то не к чертям, а к ангелам. Там у него больше шансов стать лучше.

— Что ж, к ангелам, так к ангелам, — ответил я. — Однако, его уже вряд ли что-то изменит… Ни добро, ни ангелы, ни Исаков…

— Эй, не говори так! Вселенная не создала бы нас, если бы всё было настолько плохо.

— Да откуда ты знаешь?

— Да просто знаю и всё.

Мы некоторое время сидели молча. Глядели то на море, то на дно ямы.

— А что сейчас в твоей голове? — спросила Ева. — И как обычно это у тебя происходит? Твои навязчивые мысли…

Я втянул в лёгкие побольше воздуха.

— Если говорить про сейчас, то… сейчас у меня в голове такая каша, что даже размешивать не хочется. А обычно… обычно мои мысли носят характер двойственности. Знаешь, это когда в тебе противоборствуют две части, и каждая отчаянно тянет в свою сторону. Ты не можешь понять, какая из этих частей настоящая, правильная, и кто во время этого конфликта ты сам. Уже выходит не двойственность, а тройственность. При этом ты допускаешь, что наверняка эти две части — не единственные в тебе. Что есть и другие. А это уже не тройственность, а множественность. Быть может, даже бесконечность. И вот эта бесконечность всей своей мощью проходит сквозь тебя, разрывает тебя и сносит к чертям всё твоё логическое адекватное мышление. Так начинается безумие. Во всяком случае, у меня всё было именно так.

Ева задумчиво перебирала пальцами травинку.

— Но ты вылечился после больницы? — спросила она. — Избавился от своей бесконечности?

— Она всегда во мне, — покачал я головой. — Просто сейчас притаилась. Я это чувствую. Ждёт удобного случая, чтобы сорвать все болты и гайки. Нужен лишь спусковой крючок, повод для старта — и тогда безумие вновь понесётся галопом. Но уже с новой, ожесточённой и неудержимой силой. И что тогда со мной будет — даже подумать страшно. Но здесь… на этом островке мне хорошо. Мне легко. И мысли совсем не носят насильственный характер. Хоть я и не понимаю, что здесь происходит. Но я знаю, что ты понимаешь. Смотришь на меня и всё понимаешь. Ты единственный здесь человек, кроме меня. Появляешься откуда ни возьмись и так же внезапно исчезаешь. Ты всё знаешь. Знаешь, но молчишь.

— До некоторых вещей нужно додуматься самому, иначе толку не будет, — тихо произнесла Ева. — Но поторопись, времени у тебя немного.

— Ты про дождь? Что будет, когда он пойдёт? И почему ты сразу не сказала о нём? Ты ведь говорила, что мы будем здесь всегда…

Она отвела голову в сторону. И целую минуту просидела в такой позе.

— Тебе лучше не затягивать с продолжением, — сказала она. — Начинай.

И вопросительно взглянула на меня.

Но слова у меня не шли.

— Что молчишь?

— Даже не знаю, стоит ли рассказывать дальше…

— Ты не доверяешь мне? — удивлённо спросила она.

— Не знаю…

— Нужно учиться доверять людям.

— У меня это плохо получается.

— Ты кому-нибудь хоть раз в жизни доверялся полностью?

— Полностью?

— Полностью. Так, чтоб вся жизнь твоя была в руках этого человека. Куда он — туда и ты. Он шаг — и ты за ним. Не думая.

Я замолчал. А был ли у меня и правда такой случай? И первое, что мне пришло в голову, был следующий фрагмент.

…Летний вечерний ветер лижет лицо. Я сижу на раме велосипеда, летящего по асфальтному склону с невероятно огромной скоростью. Меня обхватывают две большие руки. Они держат руль. Это — мой единственный приятель вне стен детдома. Он уехал в другой город, когда мне было ещё двенадцать.

Мы на велосипеде. Он спокоен. А мне дико страшно. Скорость колоссальная. Одно неверное касание руля — и мы в крови на асфальте. Я говорю ему, что мне страшно. На что он совершенно спокойно отвечает, что всё нормально. После его невозмутимого ответа я вдруг точно понимаю: мы ни за что не разобьёмся, он полностью уверен в своём навыке вождения. И успокаиваюсь.

Тогда, сидя, можно сказать, в его объятиях и перед лицом опасности, я чувствовал себя в защищённости. Я доверял ему.

Хотя, конечно, доверять ему было нельзя. Как минимум с точки зрения здравого смысла. Он был необычным человеком. Имел привычку врать. Ужасно часто врать. Уж чем она была вызвана, мне оставалось только догадываться. Но факт оставался фактом: врал он всегда и по любому поводу. Эта привычка, похоже, приняла у него патологический характер с самого детства. Даже в самых простых ситуациях, когда и лгать-то никакой причины не было, он прибегал к своей манере коверкать факты.