Артур Дарра - Земля дождей

— А о чём сейчас думаешь ты? — спросил я.

— Даже не знаю… не удаётся думать о чём-то конкретном.

— Такое бывает.

— Хотя… если тоже отвечать честно, то я думаю о том, как мне приятны твои слова о моей груди. Спасибо…

Я слабо улыбнулся. Она сказала это так искренне, что мне даже полегчало. И будто всё былое напряжение в обстановке мгновенно разрядилось. Удивительно: вот так просто обмолвились о груди — и вдруг сразу же отпустило.

Неожиданно погас свет.

— Это у нас часто бывает, — пояснила Ника и встала с кровати. Спустя несколько мгновений она возникла из темноты с зажжённой свечой в руках. Тёплое сияние тут же наполнило комнату, которая теперь стала выглядеть иначе: повсюду заиграли загадочные тени.

Ника поставила свечу на столик и села на край кровати.

— Ты как? — спросила она, посмотрев на меня. — В порядке?

— Сейчас гораздо лучше. Спасибо.

Она уже собиралась встать, когда я спросил у неё:

— А ты не думала… почему тебе снятся такие сны, где тебя хотят убить?

Ника с полминуты сидела в задумчивом молчании.

— Иногда мне кажется, что я знаю причину, — наконец сказала она.

— И какая же?

Ника не ответила на вопрос, но осталась сидеть на кровати. И мы принялись о чём-то разговаривать. О чём-то совсем не важном и поверхностном. И разговаривали мы долго и безостановочно. Иногда мне даже казалось, что я уже сплю, и весь наш разговор мне только снится. Но потом меня будто вновь что-то возвращало в явь, и я снова что-то говорил. А затем снова проваливался в дрёму. И так — по странному повторяющемуся кругу.

Точно помню, что мой сон оборвало, когда Ника, уже лежавшая совсем рядом, вдруг произнесла:

— Я… била детей… Думаю, поэтому мне и снятся эти кошмары. В них я словно должна понести наказание.

Что?

— Я тогда училась в классе пятом-шестом, — продолжала она шёпотом. — Есть у нас тут один детский садик неподалёку… Каждое утро я ходила через него в школу. Так ближе — наперерез. В зимние месяцы, когда идёшь через него утром, там ещё очень темно — фонари совсем никудышные. И обычно в это самое раннее время родители и отводят туда своих детей. Но так часто бывает, что некоторые из родителей провожают своих детей только до ворот садика, тут же убегая на работу или ещё куда, а те уже добираются до здания сами. Метров сорок-пятьдесят, примерно. И вот… ранними тёмными зимними утрами я шла через этот детсад и, если оказывалось, что ребёнок впереди меня шагает в одиночку и никого вокруг нет, я замирала на несколько секунд в темноте, затем разбегалась и… сильно ударяла его ногой в спину. Ребёнок тут же падал на землю и сперва даже не успевал ничего понять, не то что закричать… После этого я сразу же убегала.

С тех пор прошло много лет, но я постоянно вспоминаю об этом… Это невозможно забыть. И знаешь, я ненавижу себя даже не за то, что я это делала. А за то, что… испытывала от этого удовольствие. Да. Мне хотелось делать маленьким детям больно. Хотелось смотреть, как они, беспомощные, начинают плакать, кричать, звать кого-то на помощь. А кругом — никого. И никто не может им помочь. И вот этот момент был самый сильный для меня.

Я не помню, что ответил Нике на это. Кажется, поблагодарил за честность. Потом я снова уснул. А когда в очередной раз вернулся в реальность, заметил, что голос её изменился. Дыхание стало глубже, чаще; в интонации появился странный живой оттенок…

— Иногда ловлю себя на мысли, что хотела бы хоть раз почувствовать себя наказанной… И именно — мужчиной. Кто знает… может, это потому, что у меня никогда не было отца. В глубине души мне всегда хотелось узнать, каково это — угождать мужчине. Хоть раз почувствовать, каково это… быть чьей-то девочкой…

И когда нить нашего разговора успела завернуть в эти таинственно-интимные леса? Вот что делает холодная и дождливая ночь с двумя молодыми душами в маленьком старом доме…

— Мой бывший парень не разделял этого. Он верующий, очень религиозен. Для него было дикостью, когда я поделилась с ним своими мыслями. Тебе, наверное, сейчас тоже немного странно всё это слышать, верно?

— Да нет… — забормотал я. — У каждого же свои… особенности… Поэтому как бы…

— Ты не умеешь врать. Ты обескуражен моими откровениями, — всё шептала Ника. — Но не подумай, что я каждому бы их раскрыла. Я просто знаю, что ты тот человек, кому я могу всё это высказать.

— Да, ты права. Я немножко удивлён. Но это никак не меняет моего отношения к тебе. Даже наоборот. Твоя искренняя естественность поражает меня. И привлекает… Ты открылась мне, и это похвально. Я благодарен тебе за это. Теперь я чувствую, что и сам могу в чём-то открыться тебе.

— Я бы этого очень хотела. Ведь я о тебе совсем ничего не знаю…

Я молчал, слыша её очень близкое дыхание. Беззащитная, слабая, маленькая, неуверенная, запуганная, часто плачущая Ника… Почему Природа создала её для этого жестокого мира? Как бы мне хотелось взять и навсегда избавить её от всех страданий. Но как?..

— Я понимаю, что мне вряд ли удастся узнать тебя по-настоящему, — вдруг произнесла она проникновенным голосом. — Но, знаешь… я ведь могу тебя почувствовать…

И прикоснулась ко мне своим бедром. Я ощутил громкое тепло её тела.

Она идёт ко мне… Избавить бы её от страданий… Сделать так, чтобы она больше не испытывала несправедливость этого мира…

Убить?..

— Ты уверена? — прошептал я.

— Я ни в чём не уверена. — Она прижалась ещё ближе. — Всю свою жизнь я ни в чём никогда не уверена…

Я повернулся к ней. Какая-то неведомая сила подняла мою забинтованную руку и обхватила её шею. Я уткнулся носом в мягкую щёку Ники. И сдавил шею, что было сил.

Ника издала хриплый стон.

Стон глубочайшего наслаждения.

Широко раскрыв губы и судорожно извиваясь, она пыталась глотать воздух. Я закрыл ей рот второй рукой. И сдавил шею ещё сильнее. Ника попыталась закричать, но её крик намертво потонул в линиях моей ладони.

Интересно, способен её голос повлиять на них и изменить мою судьбу?

Это вряд ли…

Она была моей. Вся. Без остатка. До последней клеточки своего тела. И я мог делать с ней, что угодно. Мог причинить любую физическую боль и наблюдать, как она загорается волнующим огнём — от сочетания боли и сладчайшего самозабвения. В эти мгновения боль и была для неё тем самым самозабвением, играя уже иную роль. Не предупреждающую. Не оттягащающую. А — экстатически наполняющую. Да. Для неё боль была экстазом. А для меня им было понимание, что я могу делать с ней всё, что захочу. Она моя. Полностью моя — и в моих руках.

Ника, задыхаясь, сильно вырывалась. Я ударил её по щеке, чтобы утихомирить. Хлёсткий удар, кажется, несколько усмирил её, но всё её тело по-прежнему дышало болью. Требовало боли. Изнывало от боли. Ника до последнего наслаждалась ролью мученицы и, казалось, была готова в эти минуты понести любое наказание. В своих движениях она словно страдала и сама же возвышалась над своими страданиями, будто смеясь им в лицо.