Алексей Шепелёв - Затаившиеся ящерицы

Нет! вообще-то это блеф! Вот растут какие-то цветочки, одуванчики, они ведь все разные, каждый чем-то да отличается, у каждого своя «судьба», а для нас – они все одинаковые и проходит несколько месяцев и они погибают и вырастают другие, а нам всё равно – одуван он и есть одуван… Человеку трудно с этим смириться – он может даже из-за этого «работать на вечность» – будет писать книжки, но через 100 лет его забудут, все, кто читал его, умрут, ну не через 100, так через 1000, не 1000, так 100000! А что такое 100000 – просто «некоторое время» и всё – всё!

На стене длинными клетками высвечивается экран со слабо качающимися ветками и их листьями, копошащимися… Там луна. Совсем светло от экрана на стене, какие-то мелькания, глупое чёрно-белое кино, смотришь и хочется плюнуть в лицо соседу, ему ведь нравится, сам с ними всё и придумал. Дрянь праздник.

Свет погас мгновенно. Ничего. Чернь. Элен заботливо расстегнула пуговицы на юбочке Бес, расшторив ночное окно, прижалась всем лицом к холодному стеклу, изнутри, из промёрзшей жаркой тьмы на оттаявший пятачок с задранным носиком смотрела маленькая девочка, одетая в поношенное коротенькое пальтишко, порядком продрогшая в этой…

– Я разрешаю тебе целовать свои колени. Лизать колени. Я стисну ими твой язык и раздавлю: сильно придавлю, резко отпущу, разведя, и потом со всей силы сомкну… Я буду ползать по тебе по-пластунски, обвиваться и душить, как змея ветвистым своим языком, буду извлекать сочную пищу, таящуюся под веками, в носу, между зубов, глубоко в ушах, под ногтями, в порах кожи… Но главное, конечно, – окно внутрь, большое и тёмное, разбитое твоими зеркальными осколками… Мы вместе сядем на шпагат, на шпагат сядет каждая твоя мышца, даже нервная, даже позвоночник, я растяну [тебе] […] Я загну тебя так, что ты сама окажешься глядящей на себя из окна. Твои ноги расклинят, обнимут за бёдра эту широчайшую кроватку, ты будешь рыдать, рыгать, а я буду сверху выжигать своей огненной гладкой точкой чёрные линии на твоём мягком теле, лазерный пучок сфокусирован в центре, поднятом высоко вверх, я жгу плоть, внутри… Но тебе я не дам развернуться, я залазаю на твою шею мокрым следом, клеем сползающим залипая глаза, свои упругие пальчики я постепенно ввожу внутрь, а ты смотришь в окно… один палец, два, три… вывожу, снова – ты видишь их оттуда, ты не можешь, вывожу, это были без локтей, а теперь – весь левый кулак с ногтями, внутрь, представляешь… Ты умираешь в течение 20 секунд. Я сползаю, ты давишься от боли и катаешься по кровати, но я тут же включаю яркий свет и ты видишь, свет тухнет и ты делаешь их, мои губы, только пару секунд глубокого безрассудства, затем за это сама выгинаешься в изуродованную лягушку (как прежде), я перекатываю тебя, задрав в небо место детского наказания, ты сидишь не на кровати, на небе, я накрываю тебя, уже уставшая усаживаюсь, раскорячиваюсь сверху, изливаю с трудом и сверхкайфом в тебя сверху литр едкой горячей жидкости. За это – губы: всё что угодно. И всё. Больше ничего.

В запертой ванной всегда душно, всегда мало пространства, всегда зеркало, всегда бритва на полочке, всегда вода, всегда запах мыла и прочего (когда у нас была смежная с туалетом). Вот зеркало, вот зеркальный потолок, вот белая пена и высовывается, обтекает, блестит розовенькая ножка, поднимается… Сколько-сколько раз хотелось увековечить этот момент! наплевать хочется на всё, это одна красота и нет больше ничего, ничего. Сжечь «Джоконду», пусть подохнет будущий муж и детки, и каша, и овсянка, и сестра-школьница, и все пойдут в канализацию.

Если ты хочешь, ты довольна, если не хочешь – умираешь.

Бес уже перестала кричать, сама помогала своей мучительнице, пригласила её, готовая разорвать себя пополам. И вот она пришла, и вот они состыковались, и как иглой прошло, но за ними наблюдали.

В дверях мать.

Хотелось умереть иногда, покончить с собой, много раз… Именно – много раз! Но по натуре я наверно оптимистична – так сказать, воля к жизни, интерес к событиям, поиск наслаждений… Помню, как всё суицидальное вдруг исчезло. Мы катили на машине – я, Лаура, Кейт и… уже забыла как звать эту девушку, маленькую, но чрезвычайно слащавую… Все в обкурке, эта слащавенькая раскуривает какую-то дрянь – одну за одной – и говорит, что не «прошибает»… Лаурита мотает рулём и ногами – большая сила в этих тормозах – я то бьюсь об боковое стекло, то подскакиваю вперёд, а слащавенькую крошку капитально притиснула крупногабаритная Кати… даже кровавый насморк… И вот – несколько мгновений, которые я помню как фотографию – такие же весёлые девочки так же летят «за стольник», только пошикарнее – «Порше». Прямо в лоб. Тут я подумала, что меня убьют, хотят убить. Специально. Эти милашки оказались вдруг незнакомыми и коварными. Нас как-то удачно занесло – все опять треснулись в стекло, а «Порше» прочертил по правому боку и скрылся. Надо сказать, что сажая меня к себе по дороге в университет, они кричали: «Можно тебя подснять?!» И теперь я иррацинально боялась, что меня действительно «подсняли» – завезут куда-нибудь в переулок и начнут насиловать как мисс Кроули… Эти-то подружки-однокашки! Я вцепилась в куртку Лауры – всех это крайне развеселило – я тогда вцепилась ей в горло!.. Своими длинными мускулистыми ножищами она умудрилась ударить меня в живот, а потом выкинули на мостовую… На следующий день мы помирились, конечно.

Мать Бес исчезла.

Там шум. Здесь раййй. Последний крик. Там отголоски. Здесь ничего. Здесь нет. Только губы. Сейчас!! Бес принялась за них пальцами. Скользкие, продавливающиеся как пиявки, сосущие, зовущие, мерзкие. Бес водила по ним пальцем, каждое разглаживание наполняло её тело свинцом, она замирала, умирала, очнувшись плакала и снова касалась самого… И никто – она, безумно тереть, соскальзывая в рот, грубо хватать и драть… Затихла… Теперь как засыхающая рыба, захватывая, но не проглатывая воздух, приблизилась ртом… Раздавленные пиявки? Борьба с магнитным отталкиванием? Первое касание…

«Я пошла», – последняя деталь – майка (моя). Свесила волосы. Это всё. Губы. Ещё разок. Мать в дверях. «Беth?» Наклонилась. Спасибочки. И после этого такая нежность! Трык-трык джинсами, как только… Мои джинсы-то. Незабываемый взгляд мамочки.

Hi!

Ушла к себе. Снова плачет.

(Почему?) Bye! (может ещё?!)

ЕЩЁ!!!

Вернулась.

Дай мне.

Мама смотрит. Они. Пиявки! Джинсы, розовые, свет, стоп, кровь, белый… рыбы! осколки! всякие чёрные осколки везде! всякая плоть! всё движется…

Again, kid.

Мамма. Хлопнув дверью, выскочила из дома.

Ка-а-а-ж-ждая… до-о-ля-ля секу-у-унды-ы…

Светает, мэм.

На крик прибежали соседи. (Из газет – это что-то невероятное!) «дикие вопли и кавардак…»