Алексей Шепелёв - Russian Disneyland

В углу у сцены притулились и два стола простых, уставленных обычными стакашк ами и кружками, а также подобие буфета или бара – парта, в и на коей составлены бутыли-баклажки мутноватой жидкости, не исключено, что бражки. Ещё были тут, конечно, трёхлитровые банки с огурцами и помидорами, несколько буханок хлеба и какие-то консервы – в общем, жить можно, и даже вполне себе с беспечностью бабочки-бражника.

В восемь часов Морозовы услышали рычание «Камаза» у школы. Ган, а за ним и все поспешили на порог приветствовать почётного гостя.

Видно, немного потрудившись, гости въехали на машине на бетонный школьный порог. Главный сошёл прямо как по трапу.

– «В порт, горящий, как расплавленное лето, – декламировал Леонид практически единственное стихотворение, которое он выучил наизусть за всё своё обучение в школе, – разворачиваясь, входил „Товарищ Теодор Нетте“. Это он, я узна юего…» – Никто, само собой, ничего не понял, и он тихо прибавил: – Дядь Лёнь, митинг-то несанкционированный, не надо бы привлекать внимание.

– Не надоть, так не надоть, – покачал, однако, и повертел головой фермер, – Са-а-ашк!

Из кабины высунулась детская ссохшаяся башка Сажечки.

– Отгонишь машину домой, а сам обратно сюда. И по-п ырому!

Привычный к расторопности Сажечка, страдалец, который уж было почти слез с доступной далеко не каждому высоты камазовской кабины, устремившись к стоявшему при дверях гостеприимному С-ору – с каким-то хлебцем, солонкой, длиннющим рушником из какой-то школьной занавески и налитыми всклянь, приветливо подрагивающими (от ветра наверно) стопариками – замер на месте, как-то дёргаясь вперёд-назад, как бы прокручиваясь вхолостую, как при сбое программы, потом плюнул и полез назад, запнулся и – всё же опять вниз!..

– Oh please, pardon me, my dears-bears!.. – залепетал Морозов картинно, изображая какие-то приличествующие случаю великосветские манеры и словеса, и не забывая юродствовать, эгоистично-одиноко доставляя эстетическое удовольствие себе самому. – That is my boy; he does not makes problem to you! Hey, couch, kalech, can you can drive this… machine?

– Й-а… – чем-то будто подавился хлебосольный учитель, увидев, что худосочный помощник всё же слез полностью, – я… Ай донт кноу…

– Come on rapidly! And put off this kulich!

Учитель затрясся совсем внятно, сделал шаг вперёд, потом вроде назад, потом опять зачем-то вперёд… и конечно же, поскользнулся, и загремел по бетону порога подносом, стеклом, хлебом, костюмом и своими костьми. И по-над ним – смехом иностранных гостей.

– Чё это он, глянь-ка, вырабатывает?.. – недоумевал фермер, пожимая плечами, ежась от попавшей за шиворот капли, упавшей с крыши.

– Мой шофёр вызвался отогнать машину, – перевёл Леонид Морозов Белохлебову, – а вы уж заходите, пожалте…

– Шофёр?! – загоготал фермер, всё по-своему щурясь, – Sacha l’esprit profound! Зер гут, оченно с вас любезно. Ну, шнель же, швайн!

Морозов по-французски не понимал, и подозревал, что и Белохлебов не понимает, а только выучил откуда-то пару фраз, и, так сказать, эпатирует ими к месту и не к месту непросвещённый наш ротозявый народ, добавляя уж неуместные расхожие немецкие, но был рад, что игра продолжается.

Меж тем, пока все курили на пороге, Бадор приближался к машине, согбенно и трясясь, и, как любезно комментировал Белохлебов, «поджав хвост – гля, как щенок, карлик-то породы такой, японской-то тоже, чешуа-чешуа называется (Ган и Серёжка удохли) – к полцентнеровому кобелю!»

– О, пока мы беседовали, Сашка куда-то убёг, – сказал фермер с прищуром-подмигиванием, что братья, хорошо знавшие нрав дяди Лёни, расценили как признак очередного затеянного уже акта атит екторства.

Учитель нехотя полез по лестнице «Камаза». Как только он открыл дверь, растворяемую ещё и ветром, отчего он вообще как-то полуповис над пустотой, и толкнувшись ногами, как «лягу щ ачими лапками» (Белохлебов опять), сделал финальный рывок наверх, в кабину – оттуда ему в пачку треснула «боксёрская перчатка» – промасленная ватная рукавица, коей орудовал Сажечка, незаметно для большинства публики забравшийся обратно в машину через вторую дверь и притаившийся до поры, лёжа на сиденье.

Все снова ржали, тут было народу уже все, кто был.

Пока учитель вставал и разминался, как на грех покряхтывая и ворча что-то в усы, Сажечка вновь начал слезать с высоты…

Только спустя с четверть часа все успокоились (ещё долго грязно-чёрная личина «фокусника», причём как она сама, так и данное Белохлебовым ея обладателю наименование «Робинзон К уржо», надрывали животы и слезили глаза), и степенно стали заходить в школу.

– А ты-то, Сашк, что слез?! – вдруг резко обернулся к непутёвому подчинённому главный фермер, простовато, как бы и не наигранно удивившись.

Сажечка, доселе крепившийся – давясь и сдерживаясь, закатывая глаза и затыкая себе рот кулаком – боясь вскоре сам стать посмешищем, «не позволял себе угорать наперёд », – вдруг зачал как-то кхякать и всхлипывать, всё громче и громче, всё дебильней… – пока вообще не зашёлся до того, что скрючившись повалился у раздевалки на пол, рыдая и сотрясаясь – и по-видимому, только выдыхая и совсем ничего не вдыхая, отчего сильно краснея – и приговаривая что-то наподобие: «Ишь, кур-куль, ча-во за-ахотел! Ма-ашшину ему… Тоже мне ш офер! Ишь лезет!.. ак-кхя-гхя!», являлся в таком виде минут десять, без преувеличения.

Ему никто даже не стал ни помогать, ни смеяться над ним.

Потом он встал и шибко поскакал исполнять. Обернулся буквально за то же время, вернувшись с бравым рапортом: «Белохлебов скажет – в колодец прыгну!», который, кстати, выпивая в течение праздничного вечера, повторял очень навязчиво, с каждым стаканом всё с более тягостными интонациями.

Гостей пришло много, многих и не позывали…

Леонид ждал Яну – с нетерпением и некоторой внутренней боязнью, что придёт, и надо будет что-то делать, когда как в другом случае можно просто отдохнутьв кругу профанов. Но она не пришла.

Кудрявый белоголовый пацан невысокого росту, с маленькой головой, востреньким веснушчатым носом, на кончике красным и облупленным, с маленькими же зыркающими, и весьма уловимо горящими злобным огоньком атитекторства красными глазками, вкатился, чуть вихляясь, в здание. Леонид нетерпеливо шагнул ему навстречу. Кудрявый (он же и веснушчатый) подал однокласснику большую красную-горячую и вдобавок потную пятерню. Это не кто иной, как сам Яха, теперь известный всем по повести «Настоящая любовь», а тогда только Сержу и бабушке по поэме «Яха, атит ектор» того же автора. За ним, неловко-боязливо продираясь сквозь толпу лбов, столпившихся в вестибюле, зашёл Мирз а – ещё один одноклассник-сотоварищ, росточком ниже Морозова, и даже ниже Яхи. И тоже подошёл, показав в улыбке ряд широких, безвременно не желтеющих, а белеющих каким-то налётом зубов, морщины рассеялись по плоскому, тоже слегка веснушчатому лицу. Глаза большущие, опухшие, немного навыкате, но слава богу, не как у Папаши, но какие-то больные, кажется, даже гноючие по краям.