Алексей Шепелёв - Russian Disneyland

– Что ж, Санькь, такая уж ж ызня у нас собач и я… – как бы извиняясь приговаривал он, извиваясь по куге и грязи. Сажечка, в отяжелевшей от воды одёже, тоже упал, что-то барахтался, и так и не встал.

– Держать! – выкрикивал Белохлебов. Серж смеялся и, потешаясь, несильно вторил: «Взять! Ату его!»

Только через полчаса юный водитель смог вырулить на другой берег.

Когда главный фермер ступил на твёрдую почву, он начал уже вторую за сегодняшний день экзекуцию.

– Не бойсь, не бойсь, держи – тебя не буду! – провогласил он и начал мутыскать оклемавшегося уже поморника, а под конец даже содить в пинки, всё нравоучения ради причитая и всё же довольно часто как бы невзначай попадая и по второму.

Вскоре устал.

– Пусть тут и остаются, – сказал он. – Давай, командир, шей домой.

И они уехали.

Белохлебов ещё настоял, чтобы они поехали в соседнюю деревню, чтобы забрать там с мукомольни пару мешков дроблёнки для «бабкиной» скотины. «Куда ж ты, сука хапаешь-то всё? – вспомнились Серёге слова бабушки своей, – бабке уж восемьдесят лет, а всё заставляешь за скотиной прибасать! Она так-то жизню-то и ё не видала с малолетства! А теперь ещё и тебя обрабатывать!»

Серж покорно повернул на большую дорогу, хотя и совсем неблизко, и чего доброго, тут могут даже попасться менты (и сильно уже проголодался!), по пути выразил хозяину беспокойство за судьбу оставленных у реки фермеров, да даже и фермерства вообще.

– Ничего, – зевнул Белохлебов, – а помнишь, Серёг, в том году-то этот кадр (Сажечка) тоже тут нажрался и даже уснул в дуплет у речки – ажник поутру ноги в лёд примёрзли! – и как с гуся вода – сапоги скинул и домой! Лапы попарил с горчицей, недельку поковылял – и хоть бы хны!

– Спроси у гуся: не озябли ль лапы! – чтобы хоть что-то ответить, процитировал школьник ту же свою бабушку, а сам думал о своём. Намаявшись за день до невозможности, он уже как бы спал, доверившись непонятному пресловутому автопилоту, а перед его внутренним взором сами собою показывались и проносились похожие на сны или воспоминания картины, наполненные неким предчувствием, но не тревожным, а навевающим какое-то странное умиротворение.

Он вдруг представил, как они вот едут, и подъезжают уже к улице своих домов, мягко сминая жирную чёрную массу грязи – как будто пластилин, навоз или глина… или перина… – поедая колёсами тонкий белый слой нападавшего снежка – почему-то кажется, что едут по простыне, и она от колёс пропитывается, как ткань кровью, вязким чёрным соком – как будто чёрно-белый фильм… – немного буксуют, и у дороги у сада видят тёмный силуэт брата… «О, Ган тарантасит!..» – произносит младший Морозов, а сам думает: видно из сада только идёт домой. Ежедневный ритуал: после уборки скотины – и до ухода с портфелем и сумкой с банкой молока на ночёвку к бабане – а сначала, конечно, в клуб – незаметно (так всё никак его и не настигну – некогда, блин!) исчезает на часок в темноте сада. Там он берёт какие-то палки – срывает с деревьев прутья и сам с собой фехтует ими, подбрасывает – да так увлечённо!.. и главное – как-то прям быстро-замысловато, как будто кунг-фу изучал! И хреначит их друг об друга, пока все не попереломает – типа пока один какой-нибудь Брюс, нинзя или Александр Невский не ухайдокал целый отряд! Потом отец ему как-то говорит: «Зачем ты разбрасываешь палки?! Я только соберу – на другой день опять всё в палках!» И он ничего и не ответил. Я-то знаю!.. А откуда ж я-то знаю?.. Видел как-то… Так когда? Не помню чё-то – совсем, наверне, маленький был… С кех пор, как говорит бабушка, хреначит! Чуваку уж трахаться пора, а он… Впрочем, мне тоже…

– Во-во! Я знаю, чем это кончится!.. – фоном, как радио, вещает Белохлебов.

Вдруг представляется почему-то, как Гану представляется эта картина. Он стоит у сада и думает, представляет всё это, а сам как бы ещё уже думает, как бы это ещё в своёй писанине описать… Что лежит Сажечка на том самом сегодняшнем бугорке, на кочках, растянувшись на бережке – дрыхнет, промок л ый и грязнищий, а ноги в воде… Лежит как на перине, только чёрной, вокруг темь и ни души, и снег ложится на него, равномерно покрывая (как это, саван, что ли?) – уже не тает, как на мёртвом. И постепенно ласты его в сапожищах уже во льду… И стоит над ним высоко сияющий белый круг, а от него столбом прямо в речку бьёт острый столб света… Чё-то я со столбом переборщил… Ну, может, не бьёт, а давит, как там этот говорил… Остап Б’ендер. (И всё же я умный – почти как Ган!) Блестяще-белый, как лезвие… да и вообще весь лунный свет острый… (А всё же вот как я могу написать, думает Ган.) А в этот миг у него в доме, в нескольких сотнях метров отсюда – если бы встать, чуть подняться на буйдан 21, свет даже можно увидеть – зажглись окна. Жена их зашторивает, устало вздыхает (уборка скотины закончена без мужа), включает детям и себе телевизор, думает… (Ну ты, брательник, загнул – просто телепат какой-то! И о чём она думает?!) Ну во-первых, о кастрюле на плите – остыли щи или разогревать… Ладно, отвлёк – вернёмся к Сажечке. Никому он не нужен, Сажечка (размышляет Ган дальше), и ему никто не нужен, и так он может в любой миг, допустим, вот сейчас, запросто сгинуть и пропасть, и сам знает это, а всё равно как бы сознательно жрёт и бедокурит, не взирая ни на что и ни на кого – даже на Белохлебова!

Пока это всё мельтешело в воображеньи Серёжки, они и правда выруливали уже на свой плант. И всё так и было, только фары вот не учёл – темень уже спустилась глаз коли – а вот и фигура Леонида, только уже с ранцем через плечо и сумкой…

Надо ли говорить, что пострадавшие не сильно раскаялись. Доползли до дому Генурки и продолжили свой отступнический банкет. А немного за полночь была и третья экзекуция.

Леонид Морозов не любил посещать, как он говорил, одно заведение. С самых младших классов, каждодневно просыпаясь из утра, недовольно восклицал: «Опять в барду!» – для него хождение в школу было тяжелейшей повинностью. Он всегда приходил на пару-тройку минут позже звонка на урок, хотя идти от дома бабани ему было ближе всех. Особенно его раздражала зарядка, введённая директором, к которой надо было приходить ещё на пятнадцать минут раньше.

К своему удивлению и даже некоторой гордости (как бы «за проделанную работу»), на сей раз он шёл туда даже с интересом, чуть не бежал, чувствуя себя инициатором и хозяином. «Что-то явно из всего этого выкристаллизовывается…» – думал он.

Переобувшись на мерзкой сырой тряпке у порога («Надо С-ору сказать – пусть нормальное что-нибудь положит, фак!») и сняв куртку в раздевалке, он швырнул сумку с учебниками на подоконник и отправился прямиком в учительскую.