Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

Я смотрела ей вслед, и, хотя в клатче от Валентино лежал чек на пятьдесят тысяч долларов, меня занимало другое. Что-то изменилось. Меня словно отпустило, словно минутная стрелка вдруг дернулась и пошла вперед, разрешив, наконец, времени снова приходить и уходить. Не то чтобы сказанное Татьяной меня сильно поразило – хотя и поразило тоже. Но я вдруг вздохнула свободно. Я освободилась и могла дышать. И я засмеялась, стоя на тротуаре на площади Колумба, и впервые за долгое время почувствовала себя счастливой. Адам, его мама, его отец, их жизнь и их взгляды и мнения о том, как мне следует жить, перестали сдавливать грудную клетку. Мне было плевать. Это больше не заботило меня. Мне было, черт возьми, всего двадцать пять, я была молода, свободна, впереди было много работы, и первые разрушенные отношения были всего лишь первыми разрушенными отношениями.

– Ну что, – позвонила Смирнова, – что там?

– Получилось, детка! – крикнула я в трубку. – Все получилось!

– Вот это интонация, Лемурчик! Вот это мой Лемурчик. Узнаю тебя наконец-то, вези скорее сюда бабло.

– Везу тебе чек, Смирнова, и выучись уже говорить на приличном языке!

– Туда, где нужно прилично выражаться, я посылаю тебя.

– Fuck you! – радостно крикнула я, и она тоже засмеялась по ту сторону трубки.

Я стояла, улыбаясь, с развевающимися волосами, в чужих туфлях, которые немного натирали мне ногу, вся с головы до ног в чужой одежде, которая непонятно зачем была нужна, но по случайной прихоти судьбы так пригодилась, на углу Восьмой и Пятьдесят девятой улиц и была вдруг бесконечно, головокружительно счастлива. Из озорства я потерла средним пальцем бусины двойной жемчужной нитки. Мне не хватало Адама, мне было одиноко без Адама, но в этот момент я наконец поняла, что навсегда ушла вперед, и это – лучшее, что можно было сделать. Так что я поймала такси, и жизнь пошла – нет, полетела – на взлет.

Похоже, что я застряла здесь на столько, сколько не смогу запомнить.

Разлетается на атомы.

Человек разлетается на атомы.

Человек разлетается на воспоминания.

Человек разлетается на слова.

И ты никогда не знаешь, что из этого вернет тебя к жизни.

То, что ты услышишь.

То, что с тобой произойдет.

То, о чем тебя спросят.

Или о чем не спросят.

Но что однажды заставит тебя вспомнить: ты не просто атомы, мысли, слова и губы, которые их произносят.

Ты не просто речь и голос, слово и все буквы алфавита в ряде уникальных комбинаций.

Ты существуешь как целое, а не только по частям.

И представляешь смысл как целое.

Ты представляешь смысл, возможно, гораздо больший, чем был в твоей жизни, когда твоя линия связи и взаимосвязей оказалась внезапно отключенной.

Доброе утро, Мона. Как прошел твой день? Ты ходила на прогулку? Может быть, разговаривала с родителями? Нет, не разговаривала с родителями? Ты говорила, что твои родители живут в Бостоне? Но раньше вы жили в Нью-Йорке? Но Брайтон-Бич – ведь это Нью-Йорк? Ах, вот оно что, поняла тебя…

Очень много вопросов. И это только начало. День за днем.

Два слова: Брайтон-Бич.

Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но этот вопрос никогда не прозвучал.

Еще один день.

Еще один день молчания.

Еще один день молчания.

Вопрос: что ты помнишь о себе?

Я помню:

– провал в памяти, про который ничего не помню,

– период агрессии,

– период острой боли,

– период невыносимости,

– и период, когда мне стало все равно.

Я помню много работы. Такси. Это было давно. Помню Адама, когда почти все закончилось. Встреча с Татьяной Мироновой. Потом еще много работы. Я очень много пила. Подождите, помню листок с номером телефона и надпись: контактное лицо. Потом еще усталость. Сон. Потом таблетки, потом работа, потом восторг.

Потом Адам, и отчетливое, контурное чувство удовольствия оттого, что впервые в жизни ты говоришь всё, как есть, впечатывая каждое свое слово поверх слова «разрыв». Ничего прекраснее нет. «Ты говорил, что я не смогу, Адам. А на самом деле из нас двоих не можешь только ты. На самом деле you’re fucking up all you have, every day, а я просто тебя любила и поэтому говорила, что ты самый лучший, и сейчас все еще люблю, но ты меня достал. Ты достал меня этим своим «я крутой» каждый день. Ты достал меня тем, что ты самый лучший – каждый день. Ты достал меня тем, что ты хочешь всё и сразу – каждый день. Ты достал меня тем, что я не первая строчка списка того, что ты хочешь, – каждый день. Ты слабак. Ты умеешь только говорить. Да, я на самом деле это говорю, Адам».

Еще встречи. Я помню встречи. Шикарные выступления. Я очень много работала. Я работала отлично. Я получила два контракта. Это было само собой. Я помню, что я очень хорошо говорила. Я никогда так хорошо не говорила. Раньше мне никогда не хотелось, а тогда – захотелось. Я знала все нужные слова, я знала, как все нужно сделать, чтобы получить эти контракты. Только даже не представляла, что могу. Сейчас мне удивительно, что я это сделала, но тогда мне казалось, что это само собой.

Потом сон. Потом сон, такой липкий, что нет сил очнуться. Сначала спишь на работе, а потом вместо работы. Потом сон, такой липкий, что нет сил поднять телефон или посмотреть на часы. И в одно утро работа кажется такой неважной, важным кажется только сон.

Потом постоянная усталость. Когда поднимаешься каждый день на несколько часов и сил не хватает даже на то, чтобы нажать кнопку на чайнике и надорвать пакет с готовым сэндвичем. И тогда остаешься сидеть на диване, в полузабытьи, и весь мир сжимается до свистка чайника, который говорит, что надо что-то сделать, но ты не помнишь что.

Потом кажется, что тебе уже ничего не нужно. Становится так тяжело, что даже сон – это слишком много. Просыпаться и засыпать отнимает слишком много сил. Телефон надо поставить на зарядку, но, в конце концов, все эти звонки, наверное, не так и важны. Они справлялись до тебя, они справятся без тебя.

А потом страх от того, что ты натворила.

Это нам поможет?

Еще один день.

Вопрос: что ты помнишь о том, чего не помнишь?

Я помню:

– как Адам приходил ко мне в больницу с коробкой из Nasty Gal,

– как Смирнова кормила меня печеньем из пластикового контейнера, которое она раньше готовила только в дни моего рождения,

– что, наверное, это был мой день рождения,

– как лежала на полу одиночной камеры и пыталась понять, как работает время.

Больше я ничего не помню.

Болезнь безжалостна. Безжалостна потому, что она убивает иллюзии о самой себе и о других. Потому что оказывается, что ты думала, что ты – одна, а потом оказывается, что нет. Что ты вовсе не так хороша. И даже не так плоха. Что наслаждение было мимолетным, а теперь ты расплачиваешься тем, что смотришь в окно, часами, потому что это единственное действие, которое тебе доступно, и потому что все остальное тебе интересно еще меньше. Смотреть в окно тебе тоже неинтересно, но если ты сидишь у окна, все думают, что ты при деле, и тебя не трогают.