Леонид Хомутов - В сложном полете

— Даже? — улыбнулся Елиферий. — Чем обязан такому вниманию?

— Понравился. Видный ты человек, вот и наблюдаю.

— Спасибо за комплимент, а теперь всерьез. Что ты сам сделал для сплочения актива, хотя бы в своем отделении? Беседовал с кем-нибудь или помог?..

— Беседовал и стараюсь помогать.

— С кем?

— С комсоргом Абрасимовым, с Казанцевым…

— И что сказали они? Каков результат?

— Колька прямо сказал, что ему это ни к чему. И так неплохо живется. А Абрасимов на словах согласился, на деле — нет.

— В чем выражается твоя помощь как члена бюро ему как комсоргу?

— Поддерживаю всегда на собраниях, помогаю проводить их, подсказываю, какое и как надо проводить мероприятие. Ну-у, беседу, выступление…

— Так вот! — поднялся со стула Елиферий. — И я в свое время пытался и пытаюсь сплотить актив, но это очень и очень трудно, и главное — не хотят.

— Неправда! Я хочу! И предлагаю немедленно провести инструктивно-методическое собрание всех командиров и комсоргов и обязать их помогать друг другу в работе. Попросим принять участие командование, секретаря партбюро Толстова. Или, может, проведем сами без них? Поговорим обо всем начистоту?..

Елиферий усмехнулся.

— Если захотят.

— Растормошим! Фактами допекем!

— Горячий, смотрю, ты парень, — качал головой Шмелев. — В принципе идея нужная, хоть и не новая. В начале прошлого года проводилось же такое, а результат, как видишь, нулевой.

— Когда? Не помню, почему меня не вызывали?

— Ну, может, и не совсем такое, но что-то в этом роде.

— Ну и пусть! Проведем еще, но как следует! Сплотим вначале ротный актив, а потом в отделениях. Тогда никакие Вострики и Апрыкины не будут страшны. А сперва договоримся с тобой: я тебя поддерживаю и защищаю во всем хорошем и одергиваю в плохом, ты — меня. Идет?!.

Перестраиваться надо в первую очередь нам — активу. Тогда пойдет работа!..

— Идет, — улыбается Елиферий. — Я ведь тоже когда-то был таким.

— И что случилось? Сейчас не старик, всего на каких-то четыре года старше.

— Да-а, — тухнет Елиферий, — есть кое-какие причины. Думаю, скоро тебе мешать не буду.

— Как? Ты и так не мешаешь. Наоборот, что все это значит?

— А-а, — огорченно машет рукой, — после узнаешь…

От Любы письмо:

«Борис! Так поступать, мягко говоря, нечестно. Почему решил не писать. Может, я чем-нибудь обидела?.. Скажи прямо. Или Петр запретил — тоже сообщи. Вообще-то, некрасиво получается: поразвлекался и бросил. Тем более, что скоро выпуск. Или писал по принципу — пока было тяжело и скучно служить, хоть чем-то заняться. А когда без пяти минут офицер — finita la komedia.

Дурно пахнет все это. Так не поступают товарищи, не говоря уже — друзья. Не понимаю, зачем было выступать инициатором переписки, убедить меня ответить, чтобы сейчас, после прошедших полутора лет, прекратить ее? Не понимаю, зачем это тебе было нужно? Да и как жестоко? Разве я заслужила такое?..»

Вот она, расплата за бессмыслицу. Но я же ничего не обещал ей. И она с первого письма знала, что пишу по просьбе Вострика и под его контролем.

И все равно я чувствовал себя неловко, точно совершил пакость. А может, на самом деле совершил?.. Но я же не хотел! И готов искупить вину. Но в чем и чем?.. В конце концов третий всегда лишний! Им же лучше, старым друзьям…

Я сидел за письменным столом в партбюро батальона, оформлял комсомольскую документацию, когда открылась дверь и в комнату вошел старший лейтенант Толстов. Чернобровый, с орлиным взглядом и носом, он прошел к окну, к столу Шмелева.

— Как с докладом?

— Пишу, — поднял голову Елиферий.

Толстов, повернувшись, взглянул на меня, потом прошел за Шмелева, склонился над столом, открывая ящик.

— Ушаков! Возьми-ка на память, — и протянул тетрадный лист и фотокарточку.

Вернувшись на место, я рассмотрел их. Лист оказался черновиком письма, которое получила мама. А с фотографии рисовался портрет ротным художником.

…Толстов подсел к Шмелеву.

— И что надумал?

— А что думать? Пока не поздно, надо ложиться в госпиталь.

— Сейчас нельзя, попозже ляжешь.

— Когда позже-то? Вот-вот начнутся годовые зачеты, да заключительные полеты. А там и госэкзамены!..

— Все равно нельзя.

Дрогнувшим голосом Елиферий сказал возмущенно:

— Вы что, хотите, чтоб я без ног остался? Я и так едва до аэродрома бреду. Давно ли из лазарета?..

Вот так новость?! Елиферий, оказывается, сильно болен, а я и не знаю. Хотя видел, как его под руки вели двое курсантов в санчасть, а он еле переставлял ноги, спускаясь по лестнице. Но я не придал этому значения.

— Но ты же секретарь! Не был бы им — ложись, пожалуйста.

— Здорово живешь! Да что я, незаменимый, что ли? В бюро девять человек, а мне подлечиться нельзя!

— Но кем заменить? Действительно некем.

— Да тем же Ушаковым!.. Молодой, энергичный, инициативный, с интересными идеями. Да и замсекретаря!

— Ушаковым? — оторопело-разочарованно протянул Толстов. Так, что я, похолодев, сжался.

— Или только на бумаге замом числится? А не на деле? — не успокаивался Шмелев. — Кстати, за перестройку. Поговорите-ка с ним — удивитесь.

— А мы что… против? — оживился Толстов.

— Выходит так — раз не видим подлинных борцов.

— Ушаковым? — разочарованно протянул Толстов и так поглядел, что мне стало неудобно за него и за себя.

Вот она, откровенная оценка и отношение. Не с трибуны и без громких дежурно-штампованных фраз… Но ведь стою этого, не сравнить же с Шмелевым. Да и не потяну, не справлюсь с работой…

Видимо, поняв мое состояние, Толстов изменил тон:

— Ушаков — хороший курсант, передовик, отличник, но-о, — развел руками, — но-о… но…

И так захотелось подсказать: «Не справится», — что едва сдержался. Знакомое чувство растерянности, оцепенения и скованности, вызванное потрясением открытия правды, лишило речи. Да и не умею разговаривать с начальством, как-то волнуюсь, да боюсь…

От Любы опять письмо. Вострик только головой вертит, да крякает, поглядывая на него, лежащее на койке.

«Боря! Я все еще не могу поверить, что ты не будешь писать. Если Петр запрещает, так, прошу, не слушай его. Пиши отдельно…»

Юрка Киселев прижился в 24-м. Ни одного нарушения, ни одного взыскания. Валерка Чертищев не забывает друга, ходит в гости.

Вот сидят на табуретках, беседуют. Юрка, поглядывая по сторонам, жалуется другу:

— Скоро праздник — День авиации, хоть бы благодарность кинули. Все взыскания давно сняты, двоек не имею, троек — одну, а кто видит?

— И у меня так же, — поддакивает Валерка.

— Что это за служба — за полтора года ни одного поощрения? У нас как приклеят ярлык разгильдяя-нарушителя за грехи молодости — когти сдерешь — не от-царапаешь…