Леонид Хомутов - В сложном полете

— Разворот! — кричу я.

— Разворот! — дублирует борттех.

Командир резко поворачивает штурвал.

Услышав команду, некоторые летчики, отвлекшись от игры, подняли головы, наблюдают за нами. Другие — даже ушами не шевелят.

Один за другим скрупулезно выполняем развороты. Стрелка подходит к цифре 285. Наступает пора последнего, самого ответственного разворота… Чувствую, как опускается левое крыло, а правое поднимается. Сравниваю показания компасов. Несогласованность!

— Увеличить крен! Иначе выскочим правее посадочной!

Борттех неуверенно и негромко дублирует. Самолет медленно выходит из разворота. Так и есть. Проскочили! Привод в стороне.

— Влево пятьдесят!

Пока сманеврировали, приводную прошли сбоку.

— Уходим на второй круг! Курс девяносто!

Мне стыдно штурмана полка, летчиков. Спиной чувствую их осуждающие взгляды: «Эх, блудило! Не смог завести самолет».

Иду к экипажу — надо заставить их энергично выполнять мои команды.

Снова развороты, и опять подходим к последнему. Ну, если и в этот раз не зайдем… тогда хана! Баки пусты, да и запасных аэродромов ни одного. Метелью закрыты.

— Разворот! Так держать! Отлично!

Фу-у-у! Вроде точно вышли на прямую.

— Снижайся! Высота 250! Горизонт!

Стрелка указателя начала описывать дугу. Переключаю радиокомпас на ближний привод.

— Прошли дальнюю! Высота 180!

Гляжу в окошко. Пора бы выйти из облачности, но там — сплошная вата.

— Смотри, куда пошли, — трогает меня штурман.

Перевожу взгляд на указатель, стрелка отклонилась вправо. На миг цепенею, потом кидаюсь к пилотам.

— В чем дело? Куда свернули? 20 вправо! — кричу, врываясь в кабину.

— Гляди! Вон прямо полоса! — показывает рукой правый летчик и подхохатывает скрипуче.

Я вглядываюсь. Сквозь колеблющуюся завесу снега различаю что-то похожее на полосу… Деревенские дома, увязшие в сугробах, вытянулись в две серые линии. У каждого дома тополь. Целая аллея.

— Прекратить снижение! Это же улица! Деревня! Разворот вправо! Там посадочная!..

— Какая деревня?! — возмущается правак. — Ты что, спятил?

Правак упрям и может спорить до хрипоты. Тем более, что всегда твердит: «Я — замкомандира, а штурман — подчиненный!..» Это болезнь праваков.

Высота около сотни метров, нос самолета точно нацелен на верхушки деревьев. Еще немного — врежемся в них.

— Прекратить снижение! — трясу командира. — Это же деревня! Деревня! Неужели не видишь!?.

— Точно, деревня, — переводя дух отзывается командир. Он с силой тянет на себя штурвал и выкручивает вправо.

Натужно ревут моторы. Самолет карабкается вверх. Домишки скрываются в снежной пелене.

— Что теперь? — глядит командир.

— Пойдем на этой высоте, увидим полосу — сядем. Она длинная — два километра — сам знаешь…

Кругом бело. Горизонтальной видимости нет. Густой крупный снег идет. Местность просматривается только под собой. Мы ощупываем взглядом каждую складку ее… Наконец под самолетом замелькало что-то пятнистое, серо-белое, похожее на бок зебры. Полоса?.. Ну да, она! Заснеженная, перехваченная поперечными сугробами-перекатами.

— Бетонка под нами! Разворот влево! Шасси выпустил?..

Командир кивает. Земля стремительно надвигается. Командир круто планирует. Кажется, вот-вот врежемся. В последний миг командир выравнивает самолет и даже немного задирает нос.

Машина, пролетев еще немного, внезапно проваливается, а затем, рассекая снег, мчится по посадочной. Из-под колес брызжут струи. Из-под пола доносится глухой басовитый скрежет, похожий на фыркающий гул. Машина останавливается. Все! Сели! Даже не верится…

Мы оглядываемся, куда рулить? Вперед? Назад? Где рулежные дорожки? Как срулить с бетонки? Стоять на ней нельзя — вдруг заходит на посадку другой самолет. Он врежется в нас…

— Давайте я схожу на разведку? — предлагаю я.

— Иди, — соглашается командир.

В этот момент из-под левой плоскости выныривает грузовик. Останавливается сбоку. Из него выскакивает человек в белом меховом полушубке, в серых валенках. Машет рукой.

— Пошли! — говорит мне командир. — Моторы не выключай! — бросает правому.

Мы выпрыгиваем из самолета.

— Здравствуйте! — приветствует нас офицер. — Я руководитель полетов с ближнего привода. Вы командир?

— Да.

— Давно вас ждем. Поздравляю с благополучной посадкой. Боялись за вас очень!

Он жмет командиру руку, потом мне.

— Что-то я не видел, как вы прошли над нами? И гула не слышал.

— Да-а, сели, в общем, — чуть смутясь, неопределенно отвечает командир.

— Прошу рулить за мной. Мы поедем метрах в пятнадцати, иначе стоянку не найдете…

Минут через двадцать летчики полка покидали самолет.

Мы стояли под крылом и наблюдали, как один за другим с чемоданами, портфелями и планшетами они спускались по лесенке, подходили к нам, крепко жали руки и скрывались в снежной круговерти.

Старший штурман подошел последним. Простившись с командиром, он обнял меня за плечи, отвел в сторону.

— Ну, здравствуй! Я ведь Павел Засыпкин! Слышал о таком?.. Друг твоего отца и дяди Владимира…

Я удивленно гляжу на него.

— Вы — Павел?.. Здравствуйте!

— А ты здорово похож на дядю. Я тебя сразу узнал. Правда, мне подсказали твою фамилию. Еще в полете хотел поговорить с тобой, да уж больно трудным он получился. Не до того было… Дядю-то не забыл?..

— Да вы что! Разве можно?..

— После училища на фронте я попал к нему в полк. Мы вместе летали, вместе воевали. Он был моим начальником — штурманом полка…

Кстати, это он научил меня использовать антенну радиста и выкидывать провод за борт при обледенении…

Мы беседовали минут пять. Договорились встретиться.

Уже отойдя от самолета шагов на десять, Павел остановился, обернулся и крикнул:

— Так держать! Так держать, штурман! Как Владимир!..

Я ждал Засыпкина в летной гостинице. Силился его вспомнить, но так и не смог. Зато отчетливо вспомнил рассказы отца о дяде Володе и его друзьях. Про жизнь до войны и после.

В 1936 году мы жили в деревне Ключи, в Никитинской МТС, где папка работал заместителем директора по политчасти. Целыми днями, если не сутками, пропадал он на работе. Такое уж, видно, было тогда время, и, самое главное, такая у него была работа.

Но иногда долгими зимними вечерами, собрав всю семью за столом в кружок, при свете пятилинейной лампы он читал нам вслух газеты. Мы внимательно слушали, но почти ничего не понимали. Запоминались только незнакомые слова: «Испания, Мадрид, Теруэль, Картахена, фашисты, коммунисты, мятежники, республиканцы».

Когда он кончал читать, мама всегда говорила:

— Ну, теперь расскажи по-русски, чё там написано?