Леонид Хомутов - В сложном полете

Из парка мы вернулись к вечеру.

Обедали молча, без шуток, без разговоров, словно пришли с похорон. Хотя действительно пришли с них — небывалых, грандиозных. Похоронили мир. Сегодня день раздвоился. И не только по солнцу. Утренняя половина была последними часами и днем мира, счастья, планов, желаний. Вечерняя — первыми часами войны, горя, несчастий…

А какие несчастья ждали нашу семью? Никто, разумеется, не знал. Только лишь представляли и предчувствовали. Конечно, папка с мамой и, может быть, Владимир с Валей. Но только не я…

Вечером пронесся слух. Из военкомата по домам командиров запаса разносят повестки. Началась мобилизация. Значит, и нам вот-вот принесут. Ведь отец — командир роты, старший лейтенант.

Следующим утром я проснулся от негромкого плача. Приподняв голову, увидел маму. Прикрыв глаза ладонью, она плетью опустила правую руку с зажатым между пальцами коричневым квадратиком бумаги.

— Сынок! Папку-то забирают, — сказала она, заметив, что я проснулся. — Повестку-то, оказывается, еще вчера принесли.

Этот день был первым по-настоящему тревожным, как и все последующие дни начала войны. На улицах и площадях угрюмо слушали люди раскатистый, будоражащий душу, торжественно-скорбный голос Левитана, несшийся из громкоговорителей.

«…После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями… На отдельных участках нашей границы, особенно на Юго-Западном направлении, — тут голос диктора приобрел особую радостно-волнующую торжественность, — наши войска отбили разбойничье нападение, вышвырнули гитлеровцев с нашей земли и, перейдя государственную границу, углубились на территорию противника на 10—15 километров!»

Ура-а! Наши наступают! — ликовал я. — Наконец-то началось! Пусть они на тех участках наступают, а мы на этих! Кто быстрей дойдет до столиц?.. Конечно, мы! До Берлина же меньше расстояние, чем до Москвы! Вот интересно, мы захватим Берлин, а они Москву. Что будет тогда? Кто победит?..

Такие мысли, вероятно, бродили не только в моей голове.

«А может, это провокация, а вовсе не война, как провокация япошек самураев в 38—39-м годах?» — бодро высказывались некоторые чудаки-оптимисты, но тут же конфузливо умолкали под укоризненными взглядами окружающих.

Папка пришел с работы в полдень. Забрав повестку, снова ушел на завод, где работал в парткоме.

Утро 24 июня я не забуду никогда. Мы с Владимиром встали рано, но папка с мамой уже были на ногах. Папка в начищенных до блеска хромовых сапогах, в темно-синих галифе, в белой нательной рубашке со вздернутыми до локтей рукавами брился перед настенным зеркалом.

Мама скорбно, по-старушечьи поджав губы, складывала в чемоданчик, лежавший на кровати, немудреные солдатские пожитки.

Завтракали спешно и молча. Так, как никогда прежде. Еще позавчера утром завтрак для нас был праздником, полным удовольствия и надежд. А сегодня, сейчас кусок хлеба не лез в рот. Приходилось его чуть ли не силой запихивать туда. Отхлебывая горячий чай мелкими глотками из блюдец, мы поглядывали на отца. Он пил из стакана, глядел прямо перед собой погруженный в свои думы…

Он первый решительно встал из-за стола, оправил гимнастерку и сломавшимся голосом сказал:

— Ну! Давайте прощаться!

От этих слов мама, словно подрубленная, откинулась вбок и, закрыв ладонями лицо, громко зарыдала.

— Не плачь, мамочка. Иди ко мне, — каким-то чужим голосом говорил отец.

Мама, мотая головой и размазывая по лицу слезы, поднялась со стула. Обняв ее и целуя в щеки, глаза, губы, он прерывисто говорил:

— Береги детей, себя… Жди меня…

Мы стояли вокруг, глядели на отца и моргали полными слез глазами. Потом он обнял Валю, поцеловал несколько раз, погладил по волосам: — Ну вот, Котинька. Никто теперь не назовет тебя так. Ведь я люблю тебя, а ты сердишься. Пока есть возможность, поступай в институт… Повернувшись к Владимиру, крепко прижал к себе, поцеловал в губы, заглянул в глаза:

— Ты старший сын. Если что… ты вместо меня. Заканчивай школу, а там видно будет… Только никуда не торопись.

Наконец, моя очередь:

— Маленький сынок! — Он обхватил мои щеки и, притиснув к себе, покрыл лицо садкими поцелуями. Я ощутил на щеке его слезы. И от этого тоже заревел. Как же так? Мой суровый, малоразговорчивый отец, у которого я ни разу в жизни не видел слез, сейчас плакал.

— Ты мое продолжение. Мое я. Не забывай никогда своего отца! — вздрагивал он, сильно-сильно тиская меня. Уже оторвавшись от меня и, вытирая носовым платком слезы, твердо сказал:

— Довольно реветь. Умойтесь. Чтоб на улице никто не видел слез. Только улыбки!..

Мы вышли из дому. Перегородив тротуар, бодро шагали вниз по Ленинской к военкомату. Впереди отец с матерью. Сзади на шаг мы: Валя, Владимир, я.

Папка, как и подобает командиру Красной Армии, в зеленой гимнастерке с белоснежной полоской свежего подворотничка, подтянутый, стройный, любо посмотреть!

Поглядывая на него, я невольно разбухал от гордости. Да! Именно такие, как он, раздавят фашистов, спасут Россию, родину!..

Прохожие на тротуарах, увидев нас, замедляли шаги. Некоторые останавливались, подолгу глядели вслед.

У белого здания военкомата толпа провожающих. Как же? Ведь командиры запаса самые первые из города уезжали в армию, а может, и сразу на фронт сражаться с фашистами.

Пройдя мимо расступившихся людей, вошли во двор. Тут было сравнительно свободно. Посредине группа уезжавших. Человек 20—30, не больше. Все в гимнастерках, в галифе, в поблескивающих сапогах.

— А вот и Петр Иванович! — чей-то возглас. — Иди к нам!..

Папка, подойдя к товарищам, поздоровался. Потом скрылся в дверях военкомата.

Около ворот, вдоль стен и заборов группами стояли семьи. Шумела толпа на улице. Во дворе было потише. Знакомые и незнакомые жены, матери, сестры негромко переговаривались, украдкой смахивая выкатившуюся слезу. Грустные, серьезные лица, точно на похоронах.

Посреди двора появились две зеленые, прямоугольные трехтонки.

Вышедший из здания сотрудник громко объявил:

— Товарищи командиры и члены семьи! Можете садиться в машины! Через несколько минут отправляемся!..

В кузов первыми сели женщины и дети. Потом залезли туда мы, мужчины. Места хватило на всех. Правда, было тесновато. Я присел в самом углу в стыке бортов. Пронзительно сигналя, трехтонки с ворчливым урчанием выбрались на улицу и, подпрыгивая на булыжниках, покатились вниз к Каменке.

Ветер зашумел в ушах. Порывом его с моей головы сорвало матросскую бескозырку. Она блином улетела за борт, упала ребром и колесом покатилась по мостовой. Кто-то из толпы, выбежав, поймал ее и замахал вслед. И, словно по команде, провожающие дружно замахали руками.