Леонид Хомутов - В сложном полете

21.09.41 г.

Привет вам, родные и любимые мои!

Вот уже больше 1,5 месяцев не получаю от вас писем. Беспокоюсь очень. Кроме того, очень неудобно, когда твои товарищи регулярно получают письма, а я нет, как будто нет родных. Пишите чаще.

Я жив, здоров. Пишу кратко, так как некогда, тороплюсь. За нашими успехами следите по газетам «Правда» и «Известия», где описано о городе Е. за первую половину сентября с/г. 2 часа ночи. Дождь, пишу на пеньке. Адрес: Действующая армия, полевая почта 196, 141 батальон.

2 октября 1941 года отец послал последнее письмо домой. И было оно всего из четырех слов: тороплюсь, некогда, напишу потом.

Теперь я знаю — в этот день фашисты начали первое генеральное наступление на Москву. Город Е., о котором пишет отец, это город Ельня, где 6—12 сентября фашистам был нанесен контрудар и разгромлено 5 дивизий…

После последнего письма по истечении 2 месяцев решили написать в Москву. Оттуда пришел краткий, ничего не прояснивший ответ:

«…старший лейтенант Ушаков Петр Иванович в списках убитых, раненых и умерших от ран в госпиталях не числится…»

Так где же он?.. Выходит, либо погиб, но никто не видел его гибели и не подобрал труп. Либо находится в партизанах или еще где-нибудь, откуда невозможно сообщить. Разумеется, надеялись на последнее. Решили ждать, ждать и ждать…

Жить становилось все труднее и труднее. В магазинах через месяц-полтора с начала войны, как и предупреждал отец, исчезли все продукты и товары. На них ввели карточки. Полки стояли пустые и пыльные. Мне, как иждивенцу, давали 300 граммов хлеба. Магазины работали с перебоями. Около них всегда тянулись длинные очереди стариков и детей.

В обезлюдевшем было городе вдруг оказалось битком людей, как в переполненном автобусе. Гораздо больше, может раза в 2—3, чем до войны. Ежедневно на станцию прибывали эшелоны с эвакуированными, с заводским и прочим оборудованием. Коренное население, знавшее друг друга в лицо, растворилось в этом неиссякаемом людском потоке, как кусочек сахара в стакане горячего чая.

Только за осень к нам на кухню одну за другой вселили аж 3 семьи с Украины и Подмосковья. С наступлением ранних холодов возникла жгучая проблема с топливом. Ни угля, ни дров не было. Печки, печи, буржуйки топили торфом, а вернее сырой, едва тлевшей землей, выделявшей в большом количестве не тепло, а дым и угарный газ.

Но не голод и холод нам были страшны в то время, а страшны были бесконечные неудачи на фронте. Утром и вечером с жадностью и страхом и тайной надеждой на лучшее слушали сообщения Совинформбюро. Уже надоел хуже зубной боли наводящий страх и леденящий душу скорбный голос Левитана: «…после упорных, ожесточенных боев наши войска оставили город …нск». Потом о сдаче городов вообще сообщать перестали.

Как-то вечером, придя с работы и прослушав очередное сообщение о положении на фронтах, о переезде Советского правительства в Куйбышев, мама, тяжело вздохнув, спросила:

— Ну, ребята, как дальше-то жить будем?.. Если возьмут Москву, тогда немцы и к нам придут…

Мы с Володей молчали, ошарашенные неожиданным возможным исходом войны. Только, округлив глаза, испуганно глядели на нее.

— …меня тогда убьют, как коммуниста, а вас в рабов превратят…

— Ну, нет! — решительно заявил Володя, вскакивая со стула. — Уйдем в леса, будем партизанить и бить их, пока всех не перебьем! И ты с нами!

На другой день он сказал маме:

— Знаешь, не могу я в такое время учиться. Я пойду на завод, буду помогать папке…

Мама долго молчала, прежде чем ответить:

— Смотри, Володя. Я бы все же хотела, чтобы ты закончил 10-летку.

— Помнишь, папка наказывал: «В случае чего ты за меня…». А школу я окончу после войны. Даю слово…

И Владимир ушел на завод. А примерно через месяц поступила работать туда и мама.

— Тоже буду помогать папке, — сказала она, придя с работы в первый вечер. — Вот освою станок, буду делать снаряды…

Наступил декабрь. Странные передачи вело уже с неделю московское радио. Утром, днем и вечером — сплошные концерты легкой музыки. Редко-редко краткое сообщение о положении на фронтах — и опять легкая музыка. Наконец ранним утром числа 11—12-го мама закричала:

— Ребята! Победа! Наши наступают! Разбухали немца под Москвой! Слушайте! — И заплакала от радости.

«Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! — взволнованно-радостно рокотал Левитан. — …Войска Калининского, Западного, Юго-Западного фронтов мощными ударами прорвали оборону противника… освобождены города…»

— Ур-р-ра-а! — соскочили мы с кроватей и запрыгали босиком на холодном как лед полу. — Наконец-то мы победили! Теперь главное не давать им опомниться и гнать до самого Берлина!..

Зима 41-го года была многоснежной, суровой, с трескучими, жестокими, как бои, морозами до минус 40—45 градусов.

Мы радовались этому. Пусть фашисты, как тараканы, замерзнут в русских полях.

Однажды Володя пришел с работы веселый. Вытащив из кармана замасленной телогрейки вчетверо сложенную газету, блестя глазами, возбужденно сказал:

— Вот и мой вклад в Победу под Москвой!.. Читайте!..

И подал мне «Синарский рабочий». На второй странице я увидел очерк «Возмужание». Я с радостью и гордостью смотрел на брата. Любовался им — стройным, симпатичным, самым красивым в нашей семье.

…Как-то Владимир прибежал с работы сияющий. Потирая руки, выпалил:

— Сейчас были в военкомате на приписке. Оказывается, в Шантарске есть училище дальнебомбардировочной авиации. Учатся всего полгода по сокращенной программе. Вот бы туда попасть!.. Наверняка, на фронте летают к партизанам, да в глубокие тылы!..

— Тебе рано еще, полтора года надо ждать.

— А можно и не ждать! — загадочно улыбался Володя. — Можно!

Я думал, он шутит, да и, честно говоря, сам не прочь был удрать на фронт.

…В тот день он пришел с завода раньше обычного и с порога закричал:

— Все! Еду в училище! А осенью на фронт, помогать папке! А заодно его, может, найду!..

11 марта 1942 года мы его провожали.

Мама плакала. Володя, немного растерянный, обнимал ее, успокаивал. Шутил и одновременно говорил серьезно:

— Не плачь. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — я не переживу, если убьют тебя. Хватит с нас папки!.. Ты-то куда торопишься? На смерть! Себя не жалеешь, так меня хоть пожалей!

— Ну и пусть. Уж как повезет. Лучше за нужное, доброе дело погибнуть, чем в постели от болезни или старости. Я должен быть на фронте!

А потом были его письма из училища и с фронта. Треугольнички…

В дверь постучали, и в комнату вошел Павел Ильич. Я поднялся навстречу.