Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Может, я что-то непонятно объясняю… Может быть. Но у меня осталось такое ощущение.

Я любил их обоих. Я и сейчас их очень люблю. Да и отца, наверное, тоже.

На следующий день, когда все вернулись с работы (это было то блаженное время, когда все приходили с работы почти одновременно), дядька объявил, что устроился на автобазу. Учеником водителя. Не уборщиком.

Отец недовольно хмыкнул, а мать, улыбнувшись (эта милая улыбка очень шла ей, она будто бы освещала ее лицо изнутри), сказала, что по такому случаю надо бы сходить в кино.

В нашем городке было два кинотеатра и четыре дома культуры. Мы решили пойти в ближайший – дом культуры завода, где работал отец.

Какой был фильм, я уже не помню. Помню только, что интересный. Что-то про индейцев. Мы сидели в середине. Отец с краю, потом мать, я и дядька.

Взрослые парни сзади – они сидели на самом последнем ряду, последний ряд вечно доставался хулиганам – все время громко смеялись, что-то обсуждали, а потом один из них закурил.

Билетерша пыталась сделать им замечание, но на них это не действовало. Они лузгали семечки; я слышал звуки плевков и мне казалось, что шелуха летит прямо мне за шиворот, хотя нас разделяли несколько рядов.

Дядька сидел, весь поглощенный фильмом, его глаза светились в темноте не хуже кинопроектора. А мать все время ерзала, словно ей было неуютно. Она что-то сказала отцу, тот пожал плечами и сделал вид, что заинтересованно смотрит на экран.

Тогда мать сказала: как мне показалось, про себя и в то же время – достаточно громко:

– Когда же они наконец уймутся?

– А? – не поворачивая головы, спросил дядька. – Что ты сказала?

– Я говорю, когда же они замолчат, – сказала мать и кивнула головой назад.

Впечатление было такое, будто дядька только сейчас заметил шум за спиной.

– Они тебе мешают?

– Да они, по-моему, всем мешают, – ответила мать. Какая-то тетка с пышной копной на голове, услышав ее слова, громко подхватила:

– Хулиганы! Не дают кино посмотреть!

Дядька встал. Он просто встал, но мать не стала его останавливать. Может, она знала, что это – бесполезно? А может, она этого и добивалась?

Дядька встал и пошел к выходу. По-моему, он кому-то отдавил ногу, потому что я услышал вскрик:

– Осторожнее, парень! – и добродушный ответ дядьки. – Пардон, сударь, без обиды!

Я забыл обо всем, что происходило на экране; развернулся и смотрел на дядьку.

Он вышел в проход и стал подниматься наверх. Хулиганы – я их всех хорошо знал, весь город их знал – притихли, ожидая, что сейчас будет.

Их было четверо: Сахар, Докал, Шиян и Латуха. Провалиться мне на этом месте, если я знал их имена и фамилии. Только клички. Но тогда это было в порядке вещей.

Дядька подошел к тому, что сидел с краю и что-то сказал, показав на дверь. Тот отрицательно покачал головой и оглянулся на своих дружков. Они заржали.

Дядька нагнулся и быстро съездил крайнему по лицу. По-моему, это был Докал. А потом так же спокойно, как и в предыдущий раз, показал на дверь.

Докал сжался в кресле, но выходить никуда не стал. Тогда дядька схватил его за шиворот и выдернул из кресла, как морковку из грядки. Вытащил в проход и отвесил здоровенный пендаль, а потом вышвырнул за дверь.

Зал одобрительно загудел: на экране Гойко Митич доставал томагавк, готовясь поразить презренного бледнолицего. Но я лишь мельком взглянул на экран и снова повернулся назад. Вы думаете, дядька на этом остановился? Нет, он принялся за второго. Теперь досталось Сахару. Все повторилось до мельчайших подробностей. Движения дядьки были спокойными и размеренными. Он словно и не дрался, а так – переставлял мебель. С натугой, но беззлобно.

Шиян и Латуха не стали дожидаться своей очереди; они ринулись в другую сторону.

Остаток фильма мы смотрели спокойно. Дядька вернулся и сразу же уставился на экран, и мать не сказала ни слова. Только отец – я заметил – как-то виновато скосил глаза в нашу сторону.

Мы думали, что все закончилось. Но нет. Все только началось.

Я это понял, когда мы вышли из дома культуры. Мужчины полезли за сигаретами еще в проходах; это считалось высшим шиком – прикурить в зале и выпустить дым уже на улице. Как бы… Немного пошалить.

Мы вышли на улицу. Толпа постепенно расходилась. Я шел рядом с дядькой, но о происшествии в кинотеатре мы не говорили. Только о фильме.

– А ты видел, как он его топориком? – говорил дядька, размахивая руками.

– Томагавком, – поправлял я его – к тому времени я уже прочел и Фенимора Купера, и Майн Рида.

– Да какая разница? – притворно возмущался дядька.

До дома оставалось совсем немного, когда я уловил в кустах какое-то движение. Серые тени, мелькнувшие на фоне акаций.

Темнота вокруг нас была чернильно-синей, редкие фонари стояли, окруженные оранжевыми шариками света.

Внезапно я увидел, как из кустов вышли Докал и Латуха. Мы – все одновременно, не знаю почему – замедлили шаг. Из подъезда напротив появились Шиян и Сахар. Мы медленно пошли вперед, старательно делая вид, что ничего не случилось. Что мы их не замечаем.

А потом… Потом показался Маханя. Он вышел из детского домика, стоявшего рядом с песочницей. В общем-то, домик только назывался детским, на самом деле – это был штаб местной шпаны, а Маханя – ее предводителем.

Среднего роста, худой, угловатый, с жесткими прямыми волосами, закрывавшими низкий лоб… Его глаза казались кусочками льда.

Маханя всегда горбился и плевал сквозь зубы. А еще у него был нож. Я сам слышал, как Маханя говорил: "Не выходи из дома без ножа и не возвращайся без денег". А однажды я видел, как Маханя резал себе руку – неглубоко, только кожу – и размазывал выступившие капли крови лезвием. Маханя был "центровой". Ему оставалось всего полгода до армии, и участковый его не трогал. Тогда считалось, что не надо портить ребятам жизнь, армия всем вправит мозги.

Может, это было и верно. Но только у Махани не было мозгов. Совсем никаких. И даже участковый понимал это, но все равно тянул его, как мог, до восемнадцати лет – чтобы не нарушать отчетность о подростковой преступности.

Маханя встал в центре. Он нехорошо улыбался. И тогда мы тоже остановились.

Дядька постоял немного, а потом сказал, обращаясь к матери. Он обращался именно к ней.

– Идите. Я скоро приду.

Мать пыталась что-то возразить, но дядька крепко сжал ее плечо. Помню, отец сделал какое-то движение, но дядька лишь махнул рукой.

– Я скоро приду.

И мы пошли. Я знал, что мы совершаем предательство, но только… Это не было предательством. Дядьке так было проще. Тогда не принято было лупить друг друга на глазах у всех. А женщины тогда были женщинами. И мать послушалась. Она взяла под руку отца, другой рукой взяла меня и направилась к дому.