Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Она сказала:

– Собирайся. Пойдем.

И я не стал задавать вопросов.

Едва взглянув на дядьку, я понял, как тяжело он умирал. Если и был в тот момент на свете человек, который выглядел бы хуже, чем моя мать, то только один. Дядька.

Он лежал на кровати высохший, совсем голый. Только живот прикрыт простыней, на которой расплывалось желтое пятно. Из-под простыни торчали прозрачные трубки, и по ним постоянно переливалась жидкость. Причем вливалась чистая, из капельниц, а выливалась – мутная, вонючая, в какие-то стеклянные банки, стоявшие на полу. В банках плавали сгустки.

В палате стояла такая вонь, словно дядька гнил заживо. Да по сути, так оно и было.

Ему было очень плохо. Я не сразу заметил, что его руки привязаны скрученными бинтами к сетке кровати.

Я не осмелился спросить у матери, зачем. Я и сам все понял. Наверное, он хотел вырвать эти трубки из своего живота, хотел как-то прекратить мучения, но ему никак не давали умереть. Хотя и шансов выжить у него тоже не было.

Дядька увидел меня и хотел что-то сказать, но не смог. Лицо его сморщилось в ужасной гримасе; показались желтые зубы, и он зарычал – долго и протяжно, на одной низкой ноте.

Наконец он смог выдавить:

– Уйдите! УЙДИТЕ!!

Я не заплакал. Я понимал, почему он хочет, чтобы мы ушли.

И мы ушли. Точнее, остались, но – за стенкой. В коридоре.

Через час он стал кричать. Мать не выдержала и подбежала к медсестре:

– Ну сделайте что-нибудь! Сделайте ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!!

Если бы я умел, я бы помолился, чтобы он поскорее умер. Но я не умел молиться. Потому что не верил в Бога.

Потому что – его нет. А если есть – то он такой раздолбай, которому и молиться не стоит.

Я и сейчас так думаю. Дядька умирал еще три часа. Сестра время от времени проходила мимо нас со шприцем в руках. Дядька ненадолго замолкал, а потом все начиналось снова.

В одиннадцать он затих. Сестра заглянула в палату, быстро вышла и сказала:

– Умер.

И мать с облегчением вздохнула. Да вот, знаете, с облегчением. Чуть ли не с радостью. Я готов поспорить на что угодно, что она не заплакала, а улыбнулась. Она ведь всегда была женщиной. Настоящей женщиной, которая не стремится стать мужчиной.

Мы похоронили дядьку рядом с их родителями. Эту историю мать рассказывала мне много раз. Они – дед и бабка, которых я никогда не видел – погибли в автокатастрофе.

Да нет, конечно… У них не было машины. Просто рейсовый "ПАЗик", на котором они возвращались от тещи, перевернулся и упал в кювет.

На их могиле стоял общий памятник – железная пирамидка, выкрашенная в голубой цвет, с красной пятиконечной звездочкой на верхушке.

Я стоял и смотрел на звездочку, и перед глазами у меня была звезда на бляхе у дядьки.

– Сережа… – тихо сказала мать.

– Дядька, – сказал я.

Но только этим не закончилось. С этого все началось.

Я возвращался из школы. До нашего дома оставалось совсем немного. Может, если бы я вышел из школы пораньше, я бы успел. А может, и нет. Кто знает? Уж, во всяком случае, не Бог. Потому что его нет.

Проходя мимо крайнего подъезда, я услышал какое-то кряхтение.

Кряхтение, сопение и бормотание. Затем – глухие удары и восторженные возгласы.

Потом из подъезда вылетела кошка. Маленькая, еще не взрослая. Я не хотел сказать – выбежала, она именно вылетела, потому что была уже мертвая. Почти мертвая. Она дергалась и билась на асфальте, но встать не могла.

Следом за кошкой из подъезда показался Сахар. Он шел, дергаясь, будто повинуясь какой-то мелодии, которую слышал только он один. Сахар направился к кошке, доставая на ходу зажигалку.

Затем, щурясь от яркого дневного света, из подъезда появился Докал. Его лицо было кирпично-красного цвета. Докал сильно пил; может быть, годам к сорока он бы и умер от цирроза или от чего-нибудь еще, но все сложилось иначе.

Сахар наклонился над издыхающим животным и зажег зажигалку. Он поднес огонек к морде кошки, но подоспевший Докал размахнулся и что было сил пнул мягкое податливое тело. Кошка сложилась пополам, будто у нее вынули позвоночник, и пролетела еще три метра. Сахар едва успел увернуться. Он полез на Докала:

– Эй! Что ты делаешь? Ты чуть меня не долбанул…

– А какого хрена ты загнулся раком? – заржал Докал.

– Я хотел подпалить ее, – ответил Сахар.

– Да она все равно не загорится.

Докал многозначительно ухмыльнулся; наверное, он чувствовал себя мудрым наставником, объясняющим бестолковому ученику самые азы ремесла.

– А вдруг?

– Вдруг бывает только пук… – сказал Докал и снова заржал.

Несколько секунд он стоял, тупо глядя на издохшую кошку. Потом, видимо, понял, что забава кончилась. Надо было искать новый объект.

Он повернулся и увидел меня. Его брови поползли вверх:

– О…

Сахар проследил взглядом направление, куда указывал палец Докала. Палец указывал на меня.

– А! – сказал Сахар.

Моя участь была решена – этим кратким диалогом.

Почему я не побежал? Да я и сам не знаю. Точнее, теперь уже знаю.

Потому что это был МОЙ мир, и я не мог от него отгородиться. Сахар, Докал, Шиян, Латуха и Маханя тоже были частью моего мира, и рано или поздно я все равно встретился бы с ними.

Раньше или позже – какая разница? Когда-нибудь это должно было произойти. Я не побежал. Я стоял и смотрел, как они приближаются ко мне. Стоял и смотрел: смешной мальчик с портфелем в одной руке и мешком со сменной обувью – в другой. Может быть, я чувствовал, что это – переломный момент, момент, после которого обратной дороги уже не будет? Да, наверное, чувствовал. И – самое странное – я испытывал от этого облегчение.

Сахар схватил меня за шиворот.

– А ну-ка, пошли, поговорим! – и потащил в сторону детского садика.

Большая территория для прогулок была обнесена деревянным, в рост человека, забором. В одном месте доски расходились – все знали об этом, туда даже вела протоптанная тропинка, и по этой тропинке Сахар тащил меня.

Докал просто шел рядом и ухмылялся. Он знал, что я не побегу.

Они затащили меня в садик и усадили на какие-то качели.

Сахар сказал:

– Покарауль его, я сейчас вернусь, – и скрылся.

Докал сел напротив: из всей шпаны он был самым крупным, уже тогда он весил, наверное, килограммов семьдесят. Качели подались в его сторону, словно они тоже хотели показать, на чьей стороне перевес.

– Да, пацан… – сказал Докал. – Ты попал. Твой брательник нехорошо поступил, очень нехорошо…

– Он мой дядька! – выкрикнул я, и в тот же миг получил по губам. Докал нагнулся и шлепнул меня ладонью – небрежно и даже неловко, но очень сильно; рот моментально наполнился кровью.

– Твой брательник слишком много выступал, – продолжал он. – Думал, что он самый центровой. Но мы тебе покажем, кто здесь на самом деле – центровой.