Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Дядька остался на месте.

Мать шла на наших хулиганов (да, они были НАШИМИ, несмотря ни на что; это была МОЯ жизнь, МОЙ двор, МОИ хулиганы… и МОЙ дядька) так уверенно, что они расступились, пропуская нас. Да, в общем-то, они и не обратили на нас внимания. Мы им были не нужны.

Мы отошли на несколько шагов. Я шел, каждую секунду ожидая услышать за своей спиной возню, сдавленные хрипы, шлепки неумелых ударов, вскрики и стоны… Но все было тихо. Они ждали, когда мы уйдем.

Все ждали, и дядька в том числе.

Я не выдержал и обернулся.

Я разглядел на дядькином лице улыбку и… испугался. Это была нехорошая улыбка, очень нехорошая. Страшная. Он не улыбался, он скалился, положив руки на блестевшую в полумраке начищенную бляху.

В следующую секунду он сделал легкое движение; одними руками, он даже не опустил глаза. Просто большие пальцы вдруг оказались позади бляхи, потом он потянул ее на себя, и тонкий гибкий ремень, как змея, выскользнул из его штанов.

И тогда я понял, почему он всегда носил два ремня: один – маленький, узенький, почти незаметный, он надевал его под низ, а поверх него – широкий, солдатский, с бляхой.

В КОТОРУЮ БЫЛ ЗАЛИТ СВИНЕЦ, И КРАЯ – ЗАТОЧЕНЫ, КАК БРИТВА.

Он поднял бляху на уровень груди и все так же, не глядя, коротко рубанул ребром ладони по свободному концу ремня, и тот послушно обвил правое запястье. Дядька натянул ремень, проверяя надежность захвата. Наверное, он остался доволен, потому что на губах его снова заиграла улыбка.

Только теперь она была не страшная. УЖАСНАЯ.

Помню, мы пришли домой, и отец заикнулся насчет того, чтобы вызвать милицию, но мать сказала:

– Не надо.

Она оказалась права. Дядька пришел через две минуты. На немой вопрос матери он презрительно ответил:

– Щеглы! – с тех пор я не припомню ругательства более краткого и точного. "Щеглы"…

– Я поставлю картошку, – сказала мать. – И открою тушенку.

Дядька улыбнулся.

– Пойдем, племяш, покажу тебе кое-что, – он положил свою руку мне на плечо и повел в комнату, а я все смотрел на бляху, пытаясь разглядеть на ней кровь. Но бляха сверкала, как всегда.

Вот тогда я и увидел впервые этот ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ.

Дядька полез под кровать, достал чемоданчик. Он не поставил его на кровать или на столик; я сел на пол и замер в ожидании несметных сокровищ.

Он откинул крышку и выложил тельняшку, толстую пачку писем, перевязанную поблекшей голубой шелковой ленточкой (на верхнем письме я разобрал почерк матери; как оказалось потом, вся пачка была написана ею), голубой берет…

На самом дне лежал дембельский альбом.

Вы, наверное, не знаете, что такое дембельский альбом? Вот отец мой не знает, он же не служил в армии.

Первое впечатление – он очень пушистый, как бархат. Ну, потом-то мне дядька объяснил, откуда в армии берется бархат.

Они взяли новую шинель (у какого-то "молодого", отдав ему взамен старую), разрезали на куски (чтобы хватило на трех дембелей), обтянули солдатским сукном обыкновенный альбом, а потом "начесали" его металлической щеткой. Вот почему он был такой пушистый.

Углы альбома были окованы блестящим металлом; в полумраке комнаты мне показалось, что это – настоящее серебро. Оказалось – тюбик из-под зубной пасты, вывернутый наизнанку.

Страницы у альбома тоже были необычные: у каждой был свой основной тон, поверх которого красовались цветная россыпь и блестки.

– Сначала красишь страницу в какой-то цвет… Потом берешь другую краску – густую, макаешь в нее зубную щетку и пальцем водишь по щетине. Брызги разлетаются, и получается такая россыпь. Если удается достать "серебрянки" – краски, которой красят двигатели машин, то будут и блестки.

Дядька объяснял, и все казалось таким простым и понятным… И вместе с тем – волшебным.

Я смотрел на черно-белые фотографии (то слишком черные, то – наоборот, чересчур белые) и видел его… С автоматом. С гитарой. На турнике. В кубрике. По пояс голым, обтирающимся снегом.

Это было здорово. Особенно потрясла надпись на первой странице: "Кто не был – тот будет, кто был – не забудет" и затем – кудрявыми крупными буквами – СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ В САПОГАХ.

Тогда мне казалось, что это прекрасные стихи. Мне и сейчас так кажется.

Наверное, я даже уснул, повторяя про себя: "Кто не был – то будет, кто был – не забудет… семьсот тридцать дней в сапогах".

И, конечно, в своих мечтах я видел себя десантником. Как дядька.

Он умер быстро. Хотя, думаю, он бы хотел быстрее.

Это нам казалось, что быстро – всего за две недели. А для него эти две недели были сущим адом.

Может, поэтому я и не верю в ад после смерти; потому что его и при жизни хватает.

Как это случилось? Глупо.

Он стал жаловаться на какую-то боль в животе, но терпел до последнего. Видимо, он не верил, что с ним может случиться что-то плохое.

Как? Со мной? С моим здоровым телом?

Тело подвело его. Как раз потому, что было таким здоровым.

Он слишком долго терпел и не обращался к врачу. Он стал жаловаться на боль (жаловаться только мне, тайком) во вторник, а в пятницу вечером потерял сознание прямо в туалете. Он упал на кафель и разбил лицо об край унитаза.

Конечно, мать вызвала "скорую", и его отвезли в больницу.

Мы сидели в приемном отделении все время, пока шла операция. Сидели, дожидаясь врача.

Наконец дверь операционной открылась, и вышел усталый врач, снимая маску.

Мать тут же бросилась к нему и так просительно заглядывала в его глаза…

Врач закурил и буркнул:

– А где вы были раньше?

– Что значит… Где были раньше? – шепотом спросила она.

– Дотянули до перитонита. Обратились бы раньше – мы бы вырезали этот аппендикс, и дело с концом… – врач глубоко затянулся и выпустил клубы сизого дыма. Тогда в больницах на каждом углу были таблички: "Место для курения", но это относилось только к больным и посетителям. Врачи курили, где хотели.

– И что теперь будет? – спросила мать.

Я точно помню: когда она произносила первое слово, ее голос еще дрожал; она стояла какая-то сутулая, словно придавленная чем-то… Но уже когда она сказала "будет", она распрямилась, будто готовилась достойно встретить то, что будет. Чем бы оно ни было. И голос больше не дрожал.

– Будем лечить… – сказал врач.

Мы с отцом не ходили в больницу. Мать нам запрещала. И мне не нужно было спрашивать у нее, как дела; я все видел по ее лицу. Мать чернела с каждым днем. Она даже перестала есть; во всяком случае, я не видел, чтобы она что-то ела за эти две недели; если она и ела, то тайком от нас, будто стыдилась этого.

А через две недели она вернулась домой раньше обычного. Обычно она сидела до тех пор, пока больница не закрывалась, а тогда пришла в шесть.