Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Синяки к тому времени прошли, и опухшая мошонка зажила. Все прошло. Кроме страха… И злости. Нет, не злости.

Злобы.

Мне надо было куда-то ее деть. Надо было с кем-то ею поделиться.

И однажды вечером я открыл ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ.

Дядька слушал меня. Вот он с гитарой, вот он на турнике, вот он, по пояс голый, обтирается снегом… Но больше всего мне нравилась фотография, где он был с автоматом. Я представлял, как он выходит на улицу, вскидывает автомат и медленно, одного за другим, убивает их.

Вот сейчас вы решите, что я маленько того… Ну и ладно. Подумаешь. Решите и решите, не имеет значения. Потому что он действительно сделал это.

Все началось в субботу. Ида Исааковна, милейшая старушенция, которая жила на первом этаже и которая не могла заставить себя хоть на минутку задержаться в постели после восхода солнца, заметила это первая.

Она отодвинула в сторонку занавески, и сначала ей показалось, что в песочнице лежит пьяный. Сердобольная Ида Исааковна решила разбудить его и прочитать краткую лекцию, выполнив таким образом свой гражданский долг. Удачное начало дня для пенсионерки, если учитывать, что в восемь откроются магазины, и она, перебегая из очереди в очередь, будет всем рассказывать, как наставила еще одну заблудшую душу на путь истинный.

Она вышла из подъезда и направилась к песочнице. Но, не дойдя нескольких шагов, она поняла, что ноги ее не слушаются. И тогда Ида Исааковна стала кричать – громко, как пожарная сирена.

В песочнице лежал Докал. Потом мне рассказывали, что милиция никак не могла понять, как его убили. Тело было все усеяно ранами; короткими и неглубокими. Это не было похоже на следы ножа или топора. Это ни на что не было похоже. Песок вокруг него слипся и почернел. Докал умер от потери крови, от боли, и, как мне хочется думать, от страха.

Нет, не от страха. От ужаса.

Потому что я сразу понял, кто его убил.

Я проснулся, разбуженный криками Иды Исааковны, и еще до того, как подошел к окну, испытал какое-то приятное чувство. Знаете, как бывает в детстве, когда просыпаешься с мыслью, что сегодня ты пойдешь в цирк.

Потом, тем же вечером, я открыл дембельский альбом и долго говорил с дядькой, а он мне подмигивал. В чемоданчике под кроватью лежал ремень; я достал его и долго рассматривал бляху. Я смотрел на нее и улыбался.

На ней были засохшие бурые пятна. И что вы думаете, я сделал? Я ее начистил. Она снова сверкала, как новенькая. Потому что это было только начало.

Я думал, что дядька выйдет на охоту на следующий день, или, точнее – ночь, но этого не случилось. Однако «шпана» присмирела. Сначала они вообще исчезли из нашего двора и появились только на третий день.

Они сидели в деревянном домике, неподалеку от того места, где нашли труп Докала, и пили "слезы дедушки Мичурина". Нет, для них это были "чернила". Так вот, они пили "чернила" и громко матерились.

А жильцы – вы не поверите – им сочувствовали. Проходили мимо, не делая замечаний. "У ребят – горе", – сказала Ида Исааковна.

Горе… Я-то знал, что у них на самом деле. Они просто… были списаны, вот и все.

Сахара убили в ночь того дня, когда похоронили Докала. Сахар жил на окраине, за железнодорожным переездом; вот там его и нашли – между путями. Утром его заметил обходчик.

Над Сахаром дядька потрудился основательно: у трупа был выбит глаз и оторваны оба уха. А для меня эти слова звучали самой лучшей музыкой.

Ну что, наверное, хотите услышать, что я испугался или, чего доброго, вздумал его жалеть? Ну тогда вы еще большие идиоты, чем я.

Вечером за ужином отец сказал, что Шиянов-старший очень беспокоится за Андрея (он был единственным, чье имя и фамилию я узнал). И почему-то посмотрел на меня.

Я промолчал, но тут выступила мать. Вот уж не ожидал от нее ничего подобного.

Мать бросила вилку на тарелку и заявила, что она на месте Шиянова-старшего наложила бы в штаны, потому что с таким ублюдком, как его сынуля, давно уже должно было случиться что-то нехорошее, и вообще она удивлена, почему до сих пор этого не случилось.

Я улыбнулся и чуть было не сказал, что она может не волноваться – случится, и причем в самом скором времени. Она бы меня поняла, но не отец. Отец ходил у Шиянова в подчиненных, и теперь мне стало ясно, почему он так легко согласился забрать заявление. Нет, конечно, он немного упирался – для виду, но я-то помню, какое облегчение появилось у него на лице, когда я попросил его забрать заявление из милиции.

– Я это делаю для тебя. Для твоего же блага… – сказал он и потрепал меня по плечу.

С тех пор я знаю, что люди всегда так говорят, когда хотят кого-нибудь предать: мол, я это делаю для твоего же блага. Нет, я его ни в чем не виню, потому что он тоже – МОЙ.

Но из этого не следовало, что я не приму никаких мер. Отец проболтался, что папаша Шияна хочет отправить его к тетке – на пару месяцев, для общего спокойствия.

Ну, мать не удержалась и язвительно заметила, что с ЕГО стороны это очень мудро и почему он не сделал этого лет пятнадцать назад.

А я пожал плечами, допил компот и сказал, что хочу лечь пораньше.

Я пришел в нашу с дядькой комнату, открыл дембельский альбом и прошептал ему:

– Шиян! Шиян, пожалуйста, не перепутай! А то он уедет. Пожалуйста, Шиян!

Не помню, сколько я с ним разговаривал. И не помню, как заснул. Но проснулся я среди ночи, от того, что хотел пить. Я сходил на кухню и, когда возвращался, обратил внимание, что дверь закрыта на верхний замок и на цепочку.

Если вы помните, в то время в домах было много замков, но они редко когда запирались. Днем, например, мы никогда не закрывали дверь – даже на защелку. Я приходил с улицы и просто толкал ее. А на ночь – захлопывали, и все.

Но сегодня она была закрыта на верхний замок и на цепочку. Я захотел посмотреть, неужели отец закрыл и на нижний замок? Потихоньку открыл верхний, откинул цепочку… Дверь не открывалась. Так и есть. Он запер дверь на нижний замок и спрятал ключ. Зачем, интересно? Неужели он думал, что это я разгуливаю по ночам? Странный какой-то…

Я вернулся в комнату и мне почему-то очень захотелось проверить кое-что еще… Я нырнул под дядькину кровать, открыл чемоданчик…

Дембельский альбом лежал на месте. А вот ремня – не было.

Мне, конечно, очень хотелось посмотреть, как он – в смысле ремень – вернется на место. Обязательно вернется, в этом я не сомневался.

Я затаился в своей кровати под одеялом и долго так лежал, боясь пошевелиться. Лежал, да и не заметил, как заснул. Утром я первым делом вскочил и бросился к чемоданчику.

Ремень лежал рядом с дембельским альбомом. А бляха…

Бляха, как и положено, была в крови.

И все то утро я думал только об одном: Шиян или Латуха? Латуха или Шиян?