Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Ну, а дымящийся стейк, политый сметаной с чесноком и лимонным соком… Наверное, я просто был голоден – все те три дня, что писал рассказ. По крайней мере, если Вам вдруг вздумается пригласить меня на ужин, Вы не будете долго ломать голову над тем, что поставить на стол. Спасибо за внимание! А сейчас – продолжим игру. Ведь чтение (и писание, смею Вас уверить) – это не что иное, как увлекательная игра.

А иначе – какой от всего этого прок?

Он орал на меня. Плевался так, что я не успевал вытираться. Потом он сказал: «Положи руки на край стола». Я положил.

Он бил меня по пальцам ребром линейки. Это чертовски больно: кто не верит, может попробовать. А я смеялся. Все время – только смеялся. И в конце концов он сдался первый.

Он сел на табурет, закурил и дрожащей рукой бросил на стол пачку фотографий.

– На, посмотри, что ты сделал, подонок! – сказал он.

Даже не сказал, а прошипел: голос он сорвал к концу первого часа допроса.

Ну, а чего мне было смотреть? Неужели я не знал, что я сделал? Что я, по-вашему, идиот? Вот уж нет. Может быть, он считает меня идиотом… Может быть. Даже, я вам скажу – скорее всего, считает.

Он думает, что у меня в голове что-то переклинило, и я сделал то, что я сделал. Но он неправ. Переклинило у меня гораздо раньше, а потом… Ну, когда я это сделал… Я был спокоен. И даже – весел.

Я посмотрел на фотографии – только для того, чтобы убедиться, что я был на уровне, не подвел. Справился. И, знаете, я действительно справился неплохо – для первого раза. Думаю, что в следующий у меня получится еще лучше.

И тогда я снова улыбнулся, а он – опять на меня заорал и схватился за линейку. К тому времени мои пальцы уже распухли и посинели, сделались похожими на переваренные сосиски, хотя… Я нечасто видел переваренные сосиски. Я их вообще нечасто видел.

И тогда я сказал ему:

– Дай мне бумагу и карандаш. Я все напишу. Пока еще могу писать.

Я это сделал не потому, что боялся боли. Нет. Просто не люблю, когда на меня орут. Да к тому же, если бы я стал обо всем рассказывать…

Он бы не поверил. Он бы перебивал меня через слово, ехидно щурил глаза и переспрашивал бы – своим противным осипшим голосом:

– Что-что?

Я решил, что лучше я напишу. А потом уж замолчу. И пусть колотит линейкой по МОИМ пальцам, если не боится. Потому что когда-нибудь ему придется за это ответить. Ведь это – МОИ пальцы. Вы понимаете, что я имею в виду?

Ладно, сейчас поймете, если между ушей у вас, конечно, не манная каша.

Он дал мне бумагу и карандаш.

В школе я не был самым первым учеником по чистописанию. Никогда не умел красиво писать, это правда. Но после его линейки получалось еще хуже. Это ерунда, я же никуда не торопился.

Я сел и стал писать.

Мы жили вместе в одной квартире: отец, мать, ее младший брат и я. Всего – четверо. И если вы подумали, что у нас была огромная квартира, то вы сильно ошибаетесь. Обыкновенная двухкомнатная: в той комнате, что побольше, жили отец с матерью, а в другой – мы с дядькой.

Дядька… Еще до того, как он пошел в армию, я называл его только по имени, я это четко помню. Мне было двенадцать, а ему – восемнадцать. Но после того, как он в 1972-ом году демобилизовался, я звал его только дядькой. И ему нравилось. Знаете, как ему нравилось? О-о-о! Он улыбался всякий раз, когда слышал: "Дядька! Дядька!". А меня звал только – "племянник". Или – ласково – "племяш".

Вот так мы и жили. Помню, он научил меня обращаться ко всем взрослым по имени-отчеству. Знаете, почему? Потому что хотел быть "дядькой". Смешной! Однажды я назвал соседа, Николая Петровича, "дядей Колей". И "дядька", не задумываясь, отвесил мне затрещину.

– Он тебе не дядя, понял? Дядя у тебя один – это я. А тети – вообще нет. Ты бы еще соседку, Аллу Дмитриевну, "мамой" назвал! Только потому, что она – женщина.

– А как же мне его называть? – потирая ушибленный затылок, спросил я.

– Как-как? Николай Петрович! А дядька у тебя один – это я. Запомни хорошенько, племяш!

Ну, и… В общем, я запомнил. Не сразу, конечно. "Дядька" еще несколько раз поправлял меня. В последний раз он ударил меня наотмашь, по лицу; так, что у меня из носа пошла кровь.

Он стоял и смотрел: побегу я жаловаться матери или нет? Я всхлипнул, и он презрительно скривил губы. Но я не побежал жаловаться. Наверное, чувствовал, что он был прав. Вот так он буквально вдолбил в меня этого "дядьку". Выбил из меня это слово – с кровью. Но, если вы вдруг решите, что он был плохим, то попадете пальцем в небо. Или еще куда-нибудь. Нет. Он не только вдолбил в меня это, но и заслужил. Потом. Чуть позже. Об этом я и хочу рассказать.

Вы, главное, должны запомнить одно – с тех пор он стал для меня "дядькой". И – только он. И – навсегда.

Тогда он казался мне очень взрослым. Он вернулся из армии в форме десантника: красивый, как бог – в голубом берете, в тельняшке, в сапогах гармошкой, со стареньким фибровым чемоданчиком в руке.

Он уходил с ним два года назад, но когда вернулся, чемоданчик выглядел куда лучше – дядька покрасил его и покрыл лаком.

Но больше всего мне запомнился его ремень – тонкий, кожаный, бляха ослепительно блестела на солнце и, казалось, от пятиконечной звезды во все стороны расходились лучи.

Потом он объяснил мне, что ремень – не простой. Дядька рассказывал, как он старательно брил ремень, постепенно снимая слой за слоем – поэтому он и стал таким тонким, но не потерял прочности. В бляху изнутри был залит свинец, и она была такая тяжелая, как стаканчик с мороженым. Нет, скорее, два стаканчика. Вам, наверное, может показаться, что я преувеличиваю, но нет – бляха ДЕЙСТВИТЕЛЬНО была очень тяжелой. И еще – она была заточена со всех трех сторон: сверху, снизу и с той стороны, которая оставалась свободной, когда ремень расстегивался.

Это важно, поверьте. Пока не спрашивайте, почему; просто запомните, и все.

Целый месяц дядька ходил по нашему маленькому сибирскому городку и пил. Просто так. Мой отец, работавший инженером на заводе, всегда говорил мне, что пить надо с поводом. В выходные, в получку, в аванс, по праздникам, по субботникам, дням рождения и так далее. Я знаю, вам может показаться, что это – слишком часто, но тогда все пили, и чаще всего – без повода, так что отец на общем фоне выглядел едва ли не трезвенником.

А дядька пил целый месяц – потому что тогда все хотели угостить солдата, вернувшегося из армии. И девчонки смотрели на него как-то по-особенному. Водка тогда называлась "шоколадкой" – потому что стоила столько же.

И, самое интересное, дядька целый месяц не открывал свой чемоданчик. Он так и стоял у него под кроватью, в нашей общей комнате. Понимаете, он не хотел ПЬЯНЫМ открывать свой чемоданчик, словно считал, что может его этим оскорбить. Это отношение передалось и мне, хотя в четырнадцать лет очень хочется залезть под кровать, щелкнуть блестящими замочками и посмотреть, что же там такое: может, патроны? А может – от этой мысли захватывало дух! – настоящий пистолет?