Сергей Минутин - Скульптор и скульптуры

Надеждин заслушался, и уловив настроение Смотрителя начал читать какой-то древний восточный стих:

Смотритель тихо произнёс: «Алла яатык аль-афия». (Да отблагодарит тебя Аллах). Надеждин, невпопад, но так же тихо ответил: «Ма батлуб миннак ши» (Я не имею претензий).

Смотритель долго молчал. Он смотрел на звёзды и курил кальян. Аромат табака, кактусы, ночное небо сладко тревожили душу Надеждина. Он был счастлив.

– Человек властолюбив, – сказал Смотритель, – он не хочет не видеть, не знать очевидного. Человек ничего не слышит изнутри своего сердца. Здесь, в этой пещере лежит камень убийства, лежит символом зла, символом вечного напоминание о зле, о братоубийстве. Неужели мало для понимания? У этого камня есть душа, разум, сознание и дух. Камень переживает свою историю, а человек нет. Человек решил, что раз Каин убил Авеля, значит надо вооружить и Авеля таким же камнем. В постоянном убийстве человечество узрело лучшую форму жизни.

– Странно, я никогда так не думал, – подавленно, оправдываясь за всё человечество, произнёс Надеждин, – странно, но я так не думал, даже будучи закрытым в пещере, наедине с этим камнем.

– Да, ты уж ему задал, – улыбнулся Смотритель, – уж ты с него стряхнул ударами о дверь вековую пыль.

– Обоим на пользу, – оправдывался Надеждин.

– Камню пользы даже больше, – поддержал Надеждина Смотритель, – другой бы на твоём месте, оберегая музейный экспонат бил в дверь чем-нибудь другим, ногой или головой, а ты догадался ударить камнем. Для него теперь начался другой отсчёт времени. Он теперь не только орудие убийства, но и орудие спасения.

– Странное у тебя мышление, удивился Надеждин, я бы даже сказал – инакомыслие.

– Странное для тех, кто пришёл оттуда, – Смотритель обратил свой взор на огни многомиллионного города лежащего у подножия горы, – а для тех, кто в горах, это обыденность. Им никто не задаёт алгоритмы мышления. В горах над всем довлеет природа.

– У нас инакомыслие преследовали всегда, – с тоской сказал Надеждин.

– Народов у вас много, национальностей, этносов – начал Смотритель, проявляя знание о родине Надеждина, – каждый считает себя обделённым, каждый рвётся к власти, каждый готов продать всё, кроме своего огорода. Дураков у вас очень много.

– Дураков у нас много, – подтвердил утверждение Смотрителя Надеждин.

– А между тем, – продолжил Смотритель, – принятие инакомыслия единственный путь к объединению человечества. Инакомыслящий человек достоин уважения, ибо он лучше других чувствует и добро и зло. Неприятие инакомыслия основано на страхе. Страх удел темноты и невежества.

Надеждин, вдруг, ни с того – ни с сего вспомнил о России. Вспомнил о том, что там осталась и дожидается его почти чистая тетрадь. Он забыл её взять с собой.

Надеждин до слёз в глазах начал сожалеть о том, что не может постучать своей тетрадью об этот камень или наоборот огреть камнем тетрадь.

Смотритель, наблюдая за переменами происходящими в Надеждине, сказал: «И это сбудется. Важны вдохи и выдохи. Не видя предмета не думай о нём, не загромождай пространство своими мыслями, а увидев предмет, старайся его улучшить. Вот и всё что надо знать».

Надеждин успокоился, хотя тени сомнений продолжали терзать его. Он никак не мог взять в толк слова Смотрителя о том, что всё сбудется. Как такое может случиться, думал Надеждин, если камень здесь, а тетрадь – там. Как же они соединятся.

Но этого не знал никто, кроме самого камня и тетради, да ещё тех, кто над ними. У них были свои жизни.

На пути паломничества, где-то высоко в горах, Надеждина ждала небольшая христианская деревушка Маалюля. Смотритель одобрил устремления Надеждина. Он подарил ему чалму, халат и благословил в горный поход.

Смотритель был так щедр далеко не со всеми. За прошедшую ночь, за долгий разговор Смотритель убедился, что Надеждин тоже хранит какую-то тайну, а может быть он и сам – тайна, а раз так, значит и он – истинный Смотритель.

Если бы Надеждин знал мысли Смотрителя, он бы рыдал над тем значением, которое тот вкладывал в слово «смотритель». На родине Надеждина в чести и почёте были не смотрители, а смотрящие. На родине Надеждина смыслы были другие.

А здесь, в Сирии, Надеждина и Смотрителя объединяла не привязанность к материальному миру, неприхотливость в еде. Им обоим были не нужны даже курсы повышения квалификации. Они всему учились у природы. Они всё, что им было необходимо, находили в природе-матушке. О том, кем они были, природа осмотрительно умалчивала. Но я молчать не буду. Они были людьми.

Надеждин пошёл в горы. Пошёл один, как и подобает настоящему паломнику – герою. Карабкаясь всё выше и выше по каменистым тропам, он шаг за шагом чувствовал, что восхождение в горы – это даже труднее, чем подъём по карьерной лестнице. По карьерной лестнице тебя двигают, двигают по карьерному аппарату, а тут ты всё должен сделать сам. Шаг, ещё шаг и так пока не дойдёшь. В пути ему помогала русская частушка:

Эта простая частушка о родной, бестолковой жизни, была сродни мёртвой воде. Надеждин шёл и клял себя за то, что опять перебрал арака – этой вкусной сирийской водки, что опять не выспался, не умылся, не побрился и в таком виде еле-еле тащится в святые места.

Но была с Надеждиным и живая вода. Совсем задохнувшись и выбившись из сил, он останавливался, опирался на большую сучковатую палку, подобранную им на тропе, смотрел на вершины гор и с придыханием шептал:

Это были живительные мысли. Он упрямо карабкался вверх. В его голову шли мысли о русских лесах и равнинах с их многочисленными кровососущими насекомыми. В горах ни комаров, ни мошек не было. Никто и ничто не донимало путника, кроме нудного и монотонного крутого подъёма, да жаркого солнца. Он думал о том, что всё и везде не может быть хорошо, если равнина, значит и навоз, значит и мухи или холод Антарктики с Арктикой. Всё в мире уравновешено, чтобы человеку не было… На излёте этой мудрой мысли Надеждин перестал думать совсем, от напряжения и усталости он впал в транс, как спортсмен – марафонец, для которого впереди – даль, а позади – пыль, но добежать надо. Но даже без всяких мыслей Надеждин продолжал карабкаться вверх.