Павел Долохов - Ленинград, Тифлис…

Марк чувствовал себя неловко…

— Я виноват…

Кребс выпустил струю ароматного дыма.

— За это не извиняются… Думаю, мы сработаемся…

С этого дня у Марка началась трудовая жизнь. В институте он перевелся на вечернее отделение.

Лаборатория, куда определили Марка, занимала небольшой флигелек в глубине сада, чуть поодаль от синего дома. В лаборатории их было человек двадцать — инженеров, техников и чертежников. Марк был там самым молодым.

Сперва к нему относились настороженно, даже насмешливо. После того, как раза два он сделал толковые предложения, отношение к нему стало меняться к лучшему. Марка зауважали, когда выяснилось, что он знает языки. Помимо французского, которому Марка в детстве обучили швейцарские бонны, Марк свободно читал по-английски. Как-то к ним в лабораторию пришел Кребс с толстой папкой в руке.

— Нужно заказать перевод.

— Можно я посмотрю, — сказал Марк. Взял из папки статью и стал переводить «с листа».

— Молодец, — сказал Кребс, — через неделю попрошу подготовить реферат…

Лаборатория, в которой работал Марк, была в ведомстве РККФ — рабоче-крестьянского Красного флота. Эта лаборатория разрабатывала чувствительные акустические приборы, они должны были засекать на большой глубине вражеские подводные лодки. Такие исследования проводили все морские державы, и везде эта работа считалась секретной. В той папке, которую Кребс передал Марку, на некоторых статьях не было выходных данных. Марк догадался, что их раздобыла разведка.

Для работы над переводом Марку выделили особую конторку. В конце дня все бумаги и черновики нужно было сдавать в Первый отдел. Там их тщательно нумеровали, подшивали и скрепляли сургучной печатью.

В июне Кребс взял Марка с собой в Кронштадт. Нужно было испытать прибор в море.

Марка поселили во флотской казарме, выдали тельняшку, морскую робу, пилотку. Тральщик отваливал от стенки на рассвете, когда над водой поднимался холодный туман. Пока корабль бороздил воды Маркизовой лужи, Марк сидел с прибором в носовом отсеке, следил за показаниями осциллографа, прислушивался к дроби морзянки в радиотелефонах. Выходил на палубу к вечеру, смотрел, как солнце медленно опускалось за невидимый горизонт.

…Аборт Вете делал старый приятель Жоржа — доктор Абрамянц в гинекологической клинике Тифлисской горбольницы. На всякий случай ей заготовили справку: «гражданка Дадашева оперирована по причине обострения хронического аппендицита».

Операция прошла благополучно, без осложнений. В больнице Вета пролежала еще неделю. В Тифлисе было очень жарко, в палате открыли все окна. Соседки по палате непрерывно что-то ели и судачили о домашних делах.

Вета ни с кем не разговаривала. Лежала неподвижно и, не отрываясь, смотрела в окно. Во рту у нее было сухо, и ей все время хотелось пить. Учебу она решила бросить и в Ленинград больше не возвращаться. Но и в Тифлисе оставаться она не могла. «Куда-нибудь уехать… Может, в Москву…» Она вспомнила «Трех сестер» и улыбнулась: «В Москву! В Москву!»

Наконец, ее выписали. Она натянула на себя смятое платье, посмотрела в зеркало. «На кого я похожа… Бледная немочь… Одни глаза…» Вета медленно спускалась по лестнице. У нее дрожали ноги.

Когда она вышла в вестибюль, со стула встал высокий молодой человек. Вета его не узнала — в вестибюле было темно. Молодой человек подошел к ней и позвал ее:

— Вета. Это я — Лилиенталь…

— Господи, Левушка! — Вета прижалась лицом к Левиному плечу и громко зарыдала.

Лева прожил у них неделю. Его поселили в бывшем кабинете Жоржа. Вета водила Леву по Тифлису, показала Авлабар. Два раза они были в Грибоедовском театре.

Однажды, когда они были одни, Лева сказал как бы невзначай:

— Бум назначил твой доклад на октябрь.

— Какой доклад? — не поняла Вета.

— Доклад об армянской поэзии. Бум говорит, это — замечательная тема.

Вета помолчала.

— Ты знаешь, Лева, я решила бросать институт…

Лева вскочил и забегал по комнате.

— Не смей так говорить, Вета! Ты — самая одаренная из всех нас… Ты самая, самая…

Лева опустился на колени и стал целовать Ветины руки.

— Вета, я очень прошу тебя! Вета, выходи за меня замуж…

Лева положил голову Вете на колени, а она стала гладить его вихрастые светлые волосы…

…А в сентябре, в Ленинграде, Вета вышла замуж за Данилу. Он появился в ее комнате рано утром. Вошел без стука. Вета была в постели.

— Одевайся. Поехали.

— Куда? — спросила Вета.

— В ЗАГС.

Вета сама удивилась своему спокойствию.

— Ты опоздал, Данила. Я уже обещала Леве.

Данила сел на кровать. В руке у него что-то блеснуло.

— Если ты не согласишься, я перережу себе вену.

— Режь! — крикнула Вета.

Из руки Данилы фонтаном брызнула кровь.

— На помощь! — изо всех сил завопила Вета, бросилась к двери, стала колотить в нее кулачками и босыми ногами.

Комната наполнилась людьми. Катя Гросс наложила на руку Данилы жгут. Смертельно бледный, Данила лежал на Ветиной постели и тихо постанывал…

…Свадьбу праздновали у Годлевских — в большой столовой. Как всегда, закусок было мало: всего две миски с салатом. Зато питья — водки и шампанского — хоть залейся. Гостей было много, и все время подходили новые. Был почти весь курс из зыбовского института, к вечеру появился Бум. Были художники — друзья Данилы. Часам к двенадцати пришли балетные — в Мариинке закончился спектакль.

Марк пел чувствительные романсы, подражал популярному тенору Николаю Печковскому. Лилиенталь пришел с большим букетом, произнес длинный и запутанный тост, потом бросил букет, закрыл лицо руками и убежал в ванную. Гости кричали: «Горько». Данила обнимал Вету за плечи и целовал. Губы у Данилы были сухие и горячие.

Вета смеялась, целовалась, танцевала, и ей все время казалось, что все это не с ней, что она где-то далеко и смотрит на себя со стороны. И все люди здесь, на ее свадьбе, были не настоящие, а ряженые, и обыденные вещи приобрели особый смысл. «Наверное, это и есть отстранение, — подумала Вета, — как у Шкловского…»

Большие часы в столовой пробили двенадцать, открылась дверь и вошла Акуба. Поцеловала Данилу, перекрестила Вету. Вета никогда не видела Акубу так близко: скуластое лицо, нос с горбинкой, большие серые глаза. Бум протянул Акубе бокал с водкой, она выпила водку залпом и разбила бокал об пол.

Заиграла музыка, кто-то из балетных подхватил Акубу, и они стали танцевать. Акуба изгибалась всем телом.

Музыка замолчала.

— Прочтите нам что-нибудь, — попросил кто-то Акубу.

— Я не читаю своих стихов, — ответила Акуба и поправила сбившуюся прическу.

Стало тихо и кто-то произнес: