Павел Долохов - Ленинград, Тифлис…

За гостеприимство приходится расплачиваться приемами, но и это делается с минимальными тратами. Мишенька загодя обзванивает гостей:

— Исачок, к нам тут гости из Тифлиса пожаловали, радость такая… Заходите на огонек с Софочкой… Только захватите чего-нибудь перекусить-выпить, а то мы с прошлого раза на мели…

Гости покорно тащат миски с салатом, тушеные кабачки, фаршированные перцы, бутылки муската и абрау-дюрсо. Вклад хозяев обычно сводится к бутылке московской очищенной и банке с солеными огурцами, торжественно поставленными посереди стола.

За столом весело и совсем не так, как в Тифлисе. У них дома тоже часто бывали гости, но там старались принимать, как в хороших русских домах. Сперва подавали закуски и водку. Потом приносили суп. Вина подавали ко второму блюду: красное — к мясному, белое — к рыбе. Потом — мужчины уходили в кабинет, пили коньяк и курили сигары.

В Ленинграде пили все подряд — водку, шампанское и десертное вино под любую закуску. Среди Мишенькиных гостей было много евреев. В Тифлисе тоже были евреи, горские, но они мало чем отличались от грузин. Во время войны стали появляться евреи — беженцы из России. Но среди них у Дадашевых было мало знакомых.

Здешние евреи были люди интеллигентные — врачи, адвокаты, журналисты. По большей части они родились здесь, в Питере, у многих были русские жены, да и вообще они во всем походили на русских. Разве что шумливее. Говорят все разом и друг друга совсем не слушают. Но Марку это даже нравилось. Особенно ему нравились шутки и анекдоты, которые за столом рассказывали в изобилии. Марка тоже не оставляли в покое:

— Марк, расскажите анекдот про кинто.

Марк набирает побольше воздуха и начинает:

— Подходит кинто к русскому генералу и спрашивает: «А скажи, га-а-спадин генерал, а ка-а-торый щас час…»

Весь стол хохочет, а Марк громче всех…

Как-то вечером в комнату к Марку постучала Катя Гросс:

— Марк, зайдите ко мне, у меня перегорела лампочка…

Марк берет инструменты, идет вслед за Катей. У нее большая комната, перегороженная ширмой, на стенах портреты каких-то генералов и дам в больших шляпах.

— Какая лампочка?

— Вот эта, — Катя показывает на потолок…

Марк щурит близорукие глаза.

— Я не вижу…

— Марк, по-моему, вы — адя…

Марк уже начинает привыкать к Катиному жаргону. «Адя» — означает «идиот».

Катя снимает халат.

— Обнимите меня. Мне холодно.

Они лежат в большой Катиной кровати.

— Марк, у вас холодные и мокрые руки… Скажите, вы — импо́?

— Я не знаю… А как же Ника…

Катя медленно натягивает на себя халат.

— Марк, вы адя и импо́. С Никой у нас нормальные отношения. Он — не адя… Он — контрик и немчура. Впрочем — я тоже.

Марк идет по коридору. Он слышит стук в дверь и тихий голос Кати.

— Мишенька, срочно нужна ваша помощь. Марк не смог ввинтить лампочку.

За дверью фальцет:

— Я иду, Катенька… Вот только дам лекарство Ксюше…

…Марк свернул с площади Льва Толстого на «отросток» Большого проспекта. Дворники в фуражках и синих фартуках лениво разбирали развороченные водой деревянные торцы. Марк вышел к Карповке. Там следов наводнения было еще больше: покосившиеся деревянные домики, перевернутые лодки, сваленные в кучи бочки и ящики. По хлипкому мостику Марк перешел на Аптекарский остров. Здесь было тихо, как в деревне. Широкие, мощеные неровным булыжником улицы. По-осеннему грустные деревья за оградой Ботанического сада.

Марк вышел на Песочную улицу и направился к кирпичным строениям Электротехнического института. Открыл тяжелую дверь и оказался в гулком вестибюле. За большими стеклянными дверьми угадывались очертания огромных машин. Марк огляделся. Где-то здесь была лаборатория, там профессор Попов показывал прибор, который регистрировал разряды молний.

— Вы к кому, молодой человек?

Марк оглянулся. За стеклянной конторкой сидел привратник с толстовской бородой и, оторвавшись от чтения газеты, смотрел на него поверх очков.

— К профессору Шателену, — сказал Марк.

— Николай Иванович Штепселен в аудитории номер восемь. Второй этаж, направо, — произнес привратник и вновь погрузился в чтение «Новой красной газеты».

Шателен, которого все за глаза в институте именовала «Штепселеном», оказался маленьким вертлявым старичком с эспаньолкой. Марк поклонился, передал письмо. Шателен бегло просмотрел письмо и радостно заблеял.

— Как же, как же, Гаприндашвили, Давид Георгиевич… До войны мы целый год стажировались с ним в Берне… Очень рад, очень рад… — он еще раз взглянул на письмо. — Значит, выбрали радио, похвально, мой друг, похвально…

Марка зачислили на второй курс. На следующий день он сидел в большой холодной аудитории и слушал, как профессор Шателен, энергично жестикулируя маленькими ручками, объяснял теорию электрических машин.

Студентов было мало. Скорчившись от холода, они сидели плотной группкой в первых рядах. Слова Шателена отражались от каменных стен, дробились и улетали в форточку под потолком… Кроме теории машин Марку нужно было ходить на лекции по сопротивлению материалов, органической химии и начертательной геометрии. Математику и физику он сдал еще в Тифлисе.

Больше чем лекции, Марку нравились лабораторные занятия. Их по вечерам проводил доцент Щукин. В лаборатории пахло изоляцией, канифолью и машинным маслом. Щукин диктовал задание и уходил в курительную. Марк собирал прибор по схеме, включал в сеть, записывал показания приборов. Свои задания Марк выполнял быстро, предлагал свою помощь другим.

Студенты были разные. Большинство — рабфаковцы, наука давалась им с трудом. Сидели за книгами по ночам, днем где-то работали, а все остальное время просиживали в курилках и до остервенения спорили о политике. К Марку они относились неплохо, но от помощи его обычно отказывались.

— Спасибо, Доша, как-нибудь сами…

Прозвище «Доша» к Марку пристало надолго.

Однажды к Марку подошел Саша Румянцев, староста группы.

— Слушай, Доша. Есть предложение. Ты за меня сдаешь лабораторию и начерталку, а я за тебя — химию. Идет?

Химию Марк не любил и с радостью согласился. Обмывали соглашение в небольшой портерной на Лопухинке. Сидели на мокрой верандочке, пили прохладное пиво из высоких стеклянных кружек. Напротив них остановилась пролетка, из нее вышел старомодный господин. Увидел Сашу Румянцева, приподнял котелок и засеменил дальше, к большому дому в глубине сада.

— Кто это? — спросил Марк.

— Академик Павлов, — ответил Саша. — Нобелевский лауреат.

После третьей кружки Саша разоткровенничался.

— Доша, а что ты думаешь делать потом, когда закончишь институт?

— Не знаю, Саша, я еще не думал…