Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Все это она услышала в такси, пока ехали с вокзала.

– Замечательный парень и, главное, не пишет стихов, но поэзию любит и понимает, нутром ее чувствует, на мякине не проведешь, бесполезно. Но больше всего меня умиляет его петух. Что свинью держит, это понятно, крепкий мужик должен питаться мясом, а унижаться перед спекулянтами и торгашами не любит. А петух для души. Сказочный красавец.

Голос потеплел, ожил, заиграл оттенками. На вечеринке у Светки ничего подобного не замечалось.

Таксиста он заставил подрулить к самому подъезду. Она ожидала увидеть богемную берлогу, но в квартире было относительно чисто. Первое, что пришло на ум, – сюда приходит женщина. И, не пуская воображение на опасную дорожку, поспешила урезонить себя вопросом, – а почему бы и нет, женщина имеет полное право на существование, намного большее, нежели она. А ей, чтобы не выглядеть смешной, надо постараться не задавать глупых вопросов.

– Вот моя келья, располагайся как дома.

– Достаточно уютно для одинокого мужчины, – проклятый язык, сколько его не сдерживай, все равно чего-нибудь лишнего сболтнет, а вдогонку совсем уж нелепицу понес. – Насколько мне известно, поэты не слишком любят заниматься уборкой.

Не уловив ехидства в женском вопросе, он простодушно объяснил:

– Пол мою редко, но подметаю чуть ли не каждый день, квартира все-таки не моя, хозяева иногда заглядывают, не хочу друга подводить, Нинка у него чистюля, я и гостей стараюсь не таскать сюда.

– Хитрая политика, кто бы мог подумать. Но меня-то притащил?

– Особый случай, ты спасла меня.

– Прямо-таки национальная героиня.

– И героиня, и умница. Вино в поезде сберегла. Где его в такое время найдешь. У таксистов только водяра. Благодаря тебе и бежать никуда не надо. Сейчас сядем и отметим благополучное возвращение.

Фужеров у него не было, но тарелки для колбасы и сыра нашлись, а вот тряпку, чтобы вытереть со стола, еле отыскала. Когда сели, за окнами начинало светать.

Подняли наполненные до краев стаканы. Она видела, как ему трудно сдерживать себя, но пересилил-таки жажду и отставил, не допив. Потом притих, опустив голову, так и не дотронувшись до закуски. А ее здоровый организм требовал пищи.

– Ты уж извини, но я страшно проголодалась.

– Да, конечно, – спохватился он. – Тогда, может, еще по глотку, для аппетита?

– Вчера в гостях, точнее уже позавчера, ты не спрашивал разрешения, а дома спрашиваешь.

– Прости, мне так неудобно за ту пьянку, вел себя как последняя свинья.

– Ты хоть помнишь, как меня зовут?

– Валера говорил, что ты очень талантливая, а вот имени… Виноват. Хочешь, ударь меня.

– В другой раз. Объясни лучше, как ты собирался выкручиваться, – засмеялась она.

– Я еще в поезде думал об этом.

– Ну и?

– Повел бы в гости, и тебе пришлось бы при знакомстве назвать свое имя.

– Теперь не поведешь?

– Если признаешься, тогда нет смысла.

– А как же неизбывная мужская потребность похвастаться красивой подругой? – не удержалась она.

И шутливый укол достиг цели, он смутился, больше того – испугался, словно раскрыли его тайный порок. Резко вскинул на нее глаза и криво усмехнулся. Поняв, что нечаянно задела ушибленное место, она поспешила перевести разговор на другое.

– В общем-то, я надеялась познакомиться с местными поэтами.

– Ты думаешь, в провинции они благороднее, чем в столице? Заблуждаешься. Да ну их. Никого не хочу видеть и говорить о них не хочу.

И не говорил ни о поэтах, ни о стихах. Рассказывал про армейского друга, про его драчливого петуха и быстро увлекся, впадая в детскую восторженность. Сначала она слушала с интересом, но вскоре поймала себя на том, что благостное состояние Поэта слишком обыденно и скучновато, и совсем непонятно его любование дурным петухом, который постоянно нападает не только на гостей, но и на хозяйку и однажды так долбанул клювом, что пришлось идти в больницу. Не понимала она, чему здесь умиляться и вообще зачем держать такого петуха.

Он постепенно оттаивал, а ее напряжение нарастало. Сначала боялась, что едва войдут в квартиру, мужчина станет домогаться, решив, что с дурехой, побежавшей за ним по первому зову, незачем тратить время на пустые условности. Но сев по другую сторону стола, он так и остался там, не сделав попытки приблизиться. И это не было расчетливой тактикой. Это даже тактичностью не было. Чем дольше они сидели, тем сильнее убеждалась она в своей незавидной роли статистки. Поэт словно забыл, что перед ним красивая женщина. Он говорил и говорил, лишь изредка поднимая глаза на благодарную слушательницу, но ничего не спрашивал у нее. Да и она слушала через слово. Не отвлекаясь от рассказа, он протягивал руку к бутылке и без тоста, кивком головы приглашал ее выпить. Не жадничал, хмель его был не агрессивен. Но все-таки пьянел и уже начинал повторяться.

Сколько ни отмахивайся от мысли о ночлеге, никуда от нее не денешься, хотя ночь давно успела переползти через нейтральную полосу утра и превратилась в день, но спать-то все равно хотелось. Оставалось сказать об этом. Однако в ее положении над безобидным словосочетанием нависал щекотливый второй смысл. Собственно, каверзный вопросец этот подкрадывался еще в поезде. Но там проще было отмахнуться от него; нечего, мол, заранее загадывать и паниковать. Зато теперь, когда остались вдвоем… И диван в единственном числе…

– Может, поспим немного? – сказала нарочито обыденным голосом.

– Конечно, не помешает. Ложись. Вот диван. У меня и простыни есть.

По извиняющейся, но обыденной интонации она с изумлением поняла, что он ни о чем таком не помышлял. Бедняге было не до соблазнений. И так жалко его стало.

– А ты как же?

– На кухню пойду. Ты знаешь, сколько вещей может заменить солдатская шинель? – И начал перечислять, загибая пальцы: – Плащ, пальто, шубу, перину, подушку, одеяло…

– Наслышана. Где у тебя простыни?

– В диване.

Сама раздвинула диван и застелила. Простыни на удивление были не только постираны, но и выглажены. И на углах аккуратно пришиты бирки из прачечной.

– Мне кажется, без женского шефства здесь не обошлось?

– Лешка с женой подарили на день рождения. Она в прачечной работает. Пришила номера и велела приносить раз в месяц. Если я забываю, Леха сам заезжает и отвозит.

– Рачительные, – усмехнулась она, а следом вырвалась цитата, явно лишняя: – «Кровать была расстелена, а ты была растеряна», – ляпнула и осеклась.

– Не кровать, а постель.

Не понимая смысла возражения, она примиряюще улыбнулась и сказала с наигранно виноватой ноткой:

– Давай остановимся на диван-кровати.

– У Евтушенко написано «постель». Я его не люблю, но еще больше не люблю неточные цитаты. Извини.