Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Чтобы ускользнуть от молочной карги, надо очень быстро бежать вдоль самого длинного в мире дома. Он опоясывает весь земной шар. В нем проделана только одна арка, чтобы проходить с той половины земли на нашу.

На другой половине земного шара жизнь устроена не так, как у нас. Сточных канав по краям дороги у них нет совсем, и воде после дождя негде скапливаться. Она разливается вокруг ровным слоем, и жители плавают в лодках – кто до трамвайной остановки, кто на вокзал, кто в магазин.

А у мертвых, которые живут в отдельных маленьких домиках, лодок нет, они вообще не выходят наружу. И правильно делают: нечего ходить там, где положен кусачий асфальт.

Дождевая вода недолго скрывает другую половину земного шара – очень быстро она скатывается в речку, через которую перекинуты три моста. Два обманных, один – настоящий. Кто по обманному пойдет, того поминай как звали. Упадет он в реку, подхватит его сильное течение, переломает руки-ноги и унесет в Бернгардовку.

За речкой начинается садоводство. Там, в одном из маленьких деревянных домиков, есть секретная подземная лаборатория, в которой проводят разные опыты. Из лаборатории течет ручей. Он пересекает дорогу, и обойти его нельзя, нужно прыгать. А если наступишь в ручей, если на твою кожу попадет хоть одна капля ядовитой вонючей воды – превратишься неизвестно в кого.

Сразу за ручьем начинается заброшенная улица. Там всё как на обычной улице – дома, деревья, кусты всякие и малинник вдоль дороги. Но в домах никто не живет, траву никто не косит, малину никто не собирает. Не простая это малина – волчачья. Бывает волчья ягода, про которую все дети знают, что она ядовитая. А волчачья малина опаснее: она вкуснее обычной, и ты ее ешь, ешь и ничего не чувствуешь. А потом всё забываешь, и тебя уже не вылечат. Улица потому и заброшена, что ее бывшие жильцы всё позабыли и разбрелись в разные стороны.

Но если пройдешь через заколдованный малинник и не съешь ни одной ягоды – ты победил. Можешь теперь сколько угодно играть на площадке возле самого леса. Лес называется Сосновка, и туда даже Ленке одной ходить нельзя. Площадка – вот граница ее владений.

Я все уши бабушке прожужжала: «Давай пойдем на площадку у леса да давай», но та только отмахивалась: «Кого ты слушаешь, это же Игоря Ивановича внучка!»

Моя бабушка завидовала Ленкиному дедушке. Он был настоящим морским волком и сдавал в пункт приема стеклотары красивые зеленые бутылки с узким горлышком. В таких моряки, попавшие на необитаемый остров, отсылают своим родным письма с просьбой о помощи. Мне было стыдно за наши – из-под молока и ряженки, прозрачные, с широким горлышком. Бабушке, наверное, тоже было стыдно: она старалась не вставать в очередь за Игорем Ивановичем, чтоб он не догадался, какие мы на самом деле негероические сухопутные крысы. Она и с Ленкой мне общаться не разрешала – наверное, думала, что внучка отважного морехода будет надо мной смеяться. Но Ленка была человеком благородным – она снисходила до общения с нами и почти не насмехалась. Даже о своей площадке у леса рассказала – а это ведь знак наивысшего доверия!

Я так хотела на дальнюю площадку, мне даже снилось: будто я лечу, над домами, над деревьями – и опускаюсь прямиком на трехэтажную горку.

Однажды, когда никого поблизости не было, я отдала Ленке три кукольных пластмассовых чашки, розовых и внутри, и снаружи, а еще – маленькую фарфоровую сахарницу. Мне ничего не надо было взамен – только чтобы она отвела меня на свою площадку. Ленка пообещала, что отведет – если меня отпустят. Посуду мою не вернула. Это означало, что обмен состоялся.

Я готова была ждать многие годы, хоть до старости, когда уже не надо будет спрашивать разрешения у старших, но случай подвернулся раньше.

В одно июньское воскресенье мама и бабушка уехали в город к портнихе, а меня оставили с папой.

С папой хорошо оставаться, потому что он довольно-таки невозмутимый человек. Если ущерб не нанесен ему лично. Например, если всем положили по две котлеты, а ему – одну и еще половинку, он, конечно, рассердится. А если маме вообще ни одной не досталось – он к этому отнесется спокойно. Философски, как он сам говорит.

Папа всю неделю мечтал просто полежать на диване в этот теплый воскресный день. Но бабушка и мама строго наказали ему глаз с ребенка не спускать.

Когда я попросилась на улицу, папа стал философски рассуждать вслух и рассудил вот что. Если на улице никого не будет, мне станет скучно и я вернусь домой. А если я встречу во дворе подруг, то захочу с ними поиграть подольше. За подругами обязательно будет кто-то присматривать – присмотрят уж заодно и за мной, знает он эту публику. И вообще, он в моем возрасте сам присматривал за младшими братьями. Наприсматривался на всю жизнь. Имеет право в свой законный выходной ничего не делать.

Высказав всё это, папа выпустил меня из квартиры, а сам лег на диван.

Во дворе, как назло, не было никого, перед кем я могла бы похвастаться внезапно обретенной свободой передвижения. Только Ленка пыталась протиснуться сквозь верхнее, самое узкое кольцо в хвосте металлического петуха, установленного совсем недавно. Таких петухов привозят и вкапывают на нашей площадке каждый год, и каждый год окрестные хулиганы отрывают им сначала глаза, потом клюв, потом хвостовые кольца. Остается только невысокая лесенка-туловище с торчащими перекладинами, к которым когда-то крепился хвост. Но сейчас петух еще совершенно целый, и Ленка спешит испытать его.

– Не пролезаешь! – сказала я. Потому что со стороны всегда виднее.

– Я никуда не лезу, – огрызнулась Ленка. – Я отдыхаю. А потом пойду на свою площадку.

– Пойдем вместе?

– Тебя не отпустят, – презрительно сказала Ленка. Присела на жердочку, которой оканчивалось петушиное хвостовое колечко, и сделала вид, что и вправду отдыхает в такой неудобной позе.

– Я отпрошусь и приду! – крикнула я и побежала домой.

Папа лежал на диване, и звонок в дверь отвлек его от этого важного дела.

– Нагулялась? – философски спросил он.

– Можно мы с Ленкой сходим на другую площадку? – осторожно спросила я.

Что бы сказала в ответ бабушка? «На какую площадку? Одна? Да еще с Ленкой? Я тебе что про нее говорила? Что это за ребенок, всё надо по десять раз повторять!» Ее лицо покрылось бы красными пятнами, и она бы пошла на кухню капать себе валерьянку. А мама бы добавила шепотом: «Посмотри, до чего ты доводишь бабушку, которая столько для тебя делает. Другие девочки тоже так расстраивают своих родных? Пойди и быстро извинись».

Но папа не стал меня стыдить или пить валерьянку. Он только рад был побыть дома один, когда никто не стоит над душой и не просит что-нибудь починить, почитать, приколотить, вынести на помойку или наоборот, принести из магазина. Папа редко лежит на собранном диване, как вот сейчас. По мне, так лежать и смотреть в потолок очень скучно, но папа – другого мнения, вот он и лежит.