Наталья Годарова - Мой маленький Советский Союз

– Пойдем в твою комнату.

Взяв старушку за плечи, Надежда Георгиевна быстренько уводит ее.

– Мама у Надежды Георгиевны в последнее время стала немного склерозная, – тихо поясняет Марианна с нежностью в голосе.

Весь оставшийся вечер я сижу на подоконнике как ушибленная. Этот случай со старушкой расстроил меня до слез.

Этим летом Лариса ездила с отцом в Москву и по моей просьбе сходила на могилу Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Положив цветы от нас двоих, она сфотографировала для меня могилу.

Лариса уже восьмиклассница, она догнала и перегнала меня в росте, длинные светлые волосы ниспадают до пояса ровной блестящей рекой. У нее прямая осанка, уверенная, плавная и при этом размашистая походка. Мужчины оглядываются ей вслед, мальчики ходят следом на почтительном расстоянии, готовые записаться хоть в пажи. Но в пажи их по-прежнему не берут.

Лариса нешуточно занялась спортом – пятиборьем – и часто ездит с командой на соревнования. Во дворе мы встречаемся теперь редко. Но все равно находим время на то, чтобы пообщаться. Обычно мы идем в центр и, погуляв немного, отправляемся в какой-нибудь кинотеатр. Мы, можно сказать, коллекционируем кинотеатры – обошли, наверное, все, какие только есть в Тбилиси. Лариса любит французские и американские фильмы, а я – французские и советские. Но в принципе нам все равно что смотреть, да и фильмы повсюду чаще всего идут дурацкие. А еще мы ходим в Оперный театр на утренние спектакли и пересмотрели уже весь репертуар. Бываем мы и в ТЮЗе, и в Театре имени Грибоедова.

Передав мне фотографию, Лариса сказала:

– Знаешь, когда я была на спектакле в Театре на Таганке, ну, ты сама советовала мне сходить, в антракте ко мне подошел один очень интеллигентного вида мужчина, сказал, что он режиссер, и предложил сниматься в кино. Напел мне, что я очень фотогенична и что у меня есть это… как его… какой-то драйв, короче. Взял мой адрес.

– Ну и что?

– Ничего. Просто я думаю: а что, может, и правда податься в киношники?

– Наверное, этот режиссер хотел… эээ… как бы это помягче выразиться… сделать из тебя в дальнейшем конфетку для себя.

– Не думаю. Он уже старенький был, в папаши мне годится. Но лицо правда интеллигентное.

– Ну и что? У всех у них лица интеллигентные.

– Возможно. Но адресок с телефоном у меня тоже есть. Может, когда и позвоню. Мало ли, вдруг им понадобится еще одна королева бензоколонки?

Лариса подарила мне книгу статей и интервью Василия Шукшина «Нравственность есть Правда», которая случайно оказалась в ее домашней библиотеке. Прочитав стихи Высоцкого на смерть Шукшина, я так прониклась, что стала выискивать все, что Шукшин написал. В библиотеках его книг почти никогда не было на полках, и приходилось записываться в очередь. А тут еще наш драмкружок поставил по его сказке «До третьих петухов» потрясший всю школу феерично-саркастический, философский и в то же время щемящее-трогательный спектакль. За Жанной потом долго ходили младшие школьники и с тоской в голосе повторяли: «А ты мне ребеночка сделаешь?» То же самое они спрашивали друг у друга, пожимая плечами и разводя руками, прочерчивая в воздухе круг. Жанна играла дочку Бабы-яги, во время одной из сцен она подходила к стоявшему к ней спиной Иванушке и спрашивала, полыхая смолисто-черными глазами-углями: «А ты мне ребеночка сделаешь?» Так наша школа узнала, еще задолго до нашумевшего советско-американского телемоста с Владимиром Познером, что в Советском Союзе секс – есть!

А за мной в свое время ходили третьеклассники, крича издали: «Свинушка! Свинушка!» Подросшие, они и теперь иногда небрежно роняют на ходу, вводя в ступор моих подруг, которые не в курсе: «Привет, Свинушка!»

И вот после Шукшина – новый спектакль: по песням и стихам Владимира Высоцкого, премьера которого намечалась к нашему выпускному.

Сама идея почему-то встретила нескрываемый ужас у нашего педсостава, и я не сразу поняла почему. Но потом мне в руки попала распечатка со стихами на смерть Высоцкого известных поэтов и актеров (я взяла ее с парты Жанны и Марины). Я начала читать, и перед глазами все поплыло от внезапно прорезавшей сердце боли. Так не читают, так разматывают бинты. Я с горьким изумлением узнала, что было еще и такое:

– Это ты еще того, что снял «Ракрус», не видела, – многозначительно говорит Марина. – Сходи в «Ракрус» – это такой студенческо-профессорский клуб при Институте физики, они тоже большие поклонники Владимира Семеновича. У них как раз завтра премьера в здании Нового университета, что в конце Важа Пшавела. Они подготовили документальный слайд-спектакль о всех убиенных, невинно пострадавших на Руси от властей.

Иду. Бегу. Лечу!.. Нет, сначала мечусь, пытаясь найти Ларису.

Не нашла, еду сама. Нахожу университет, вхожу в битком набитый зал, погружаюсь в темноту и вижу кровь на экране, слышу песни и стихи, которые поют и читают, выходя один за другим на сцену, люди в галстуках.

Это длится три часа.

Оттуда я уйду другим человеком.

И приведу сюда в следующий раз Ларису.

И посмотрю этот спектакль, уже одна, еще трижды.

После первого раза я прошла вниз по извилистой, вымощенной булыжником тропинке детского парка «Мзиури», лежащего в ущелье, к могиле моего любимого грузинского писателя Нодара Думбадзе. Он и основал этот парк. А умер от болезни сердца совсем еще не старым.

Надо было бы постоять у его одинокой могилы, но я не люблю могил, поэтому, поклонившись, я забрела в пустынную аллею и села на лавочку.

Из серебристого тумана передо мной возникли фигуры писателей. Они заполняют небо, а я, спешившись с коня, смотрю на них и страшно боюсь взглянуть вниз, в бездну, к краю которой подошла так близко, что уже посыпались вниз с оглушительным шумом не камни – обломки скалы. Бездна змеилась головой Медузы-горгоны. А вверху вел по борозде рабочую лошадку одетый в простую белую рубаху Лев Толстой, бороду его чуть колыхал ветер. И все другие тоже были здесь.

Какая это редкая удача – увидеть их всех вместе. И надо бы успеть спросить о самом главном. А что сейчас для меня самое главное? Самого главного так много! Все – главное!

Ага… Вот, пожалуй, я и нащупала вопрос:

– Как же не потеряться мне в жизни, в которой нет самого главного? Знать только то, что я ничего не знаю, слишком зыбкая основа.