Наталья Годарова - Мой маленький Советский Союз

Мы садимся в лоджии за накрытый стол, и Ия спрашивает:

– Ну что, куда ты будешь поступать? Что там с твоим юридическим?

– С юридическим больше ничего. Как-то я охладела к профессии юриста. Скорее всего, возьму тайм-аут – не буду в этом году никуда поступать, да я и не готовилась. Надо сначала получше определиться с выбором.

– Смешная ты, Маша… Ты же с первых классов определялась, но так и не определилась. Ну да ладно… А я на бухгалтерские курсы пойду. Но это в сентябре, если будем живы. А летом я на операцию ложусь в ортопедическую клинику Гудушаури, мы уже договорились о сроках. Буду ремонтировать свои ноги… Маша, ты придешь ко мне в больницу?

– Да куда же я денусь…

– Маша, а вдруг я умру?

Эти слова Ия произносит хитро, словно испытывая меня.

– Да иди ты!.. Ничего такого не будет!

– Ладно, – миролюбиво соглашается Ия. – А как твое выпускное платье? Шьете? Если хочешь, я отдам тебе свое. А себе возьму у Регины – у нее их два.

– Да будет, будет у меня платье! Но хоть бы его и не было – не люблю я эти вечера. Зачем, я не понимаю, устраивать из выпускного какую-то показуху!

– Маша, а давай я тебе погадаю, – говорит Ия, опять с хитринкой в голосе и глазах.

– Ты же знаешь, что я не гадаю. Не верю я в это. И потом, предопределения не существует.

– Ну, пожалуйста, Маша, а то я всем гадаю, а тебе так ни разу и не погадала. Мы просто погадаем. Понарошку. Ты представь, что это такая игра.

– Ну, хорошо. Но только один раз.

– Сейчас по-быстрому сварим кофе.

После, взглянув на дно моей чашки, Ия, скептически произносит:

– Гм… Ну надо же… Никогда не видела такой чашки.

– Да? А что там?

– Да так, ничего…

– Нет, ты уж давай говори.

– Да плохо у тебя все. Впереди тебе не светит никакого счастья – ни личного, ни общественного. Ты будешь жить и мучиться, очень сильно мучиться и все время болеть. Все разъедутся, а ты так и останешься здесь одна. И у тебя не будет ни мужа, ни детей. Хотя под конец жизни ты, кажется, родишь и станешь матерью-одиночкой. А жить ты будешь недолго – сорок или пятьдесят с небольшим лет. Может, меньше… Но это ничего – твой Высоцкий тоже прожил недолго.

– Врешь! – вскакиваю я, побледнев. Губы мои трясутся, рука хватается за грудь. В глазах слезы, скопившиеся во мне за годы и годы.

– Не веришь, можешь сама посмотреть в чашку.

– И что же теперь делать?

Нет, правда, ведь во мне столько сил! А впереди – стена. А за той стеной – обрыв. Нет-нет, лучше прямо сейчас спрыгнуть с обрыва!..

– Ну вот что, Маша, – говорит Ия, внимательно вглядевшись в меня. – Я пошутила. Я решила наказать тебя за твой скепсис. Так что конец света для тебя отменяется. А теперь – живи!

– Я тебе не верю!

– Клянусь Региной.

– Дура!

Я выбегаю из квартиры Ии как ошпаренная.

И сталкиваюсь с поднимающейся по лестнице чем-то опечаленной Региной.

– Антон отравился, – говорит она.

В тело мое словно машина врезается, и я, выскочив из него, приподнимаюсь, смотрю сверху, а потом падаю камнем вниз. Антон рядом. Мы с ним летим, как два парашютиста в свободном полете, в пропасть. Скрип тормозов – и мир, схлопываясь, отъезжает.

Я сажусь на ступеньку. Антон, спаси меня, дай поскорее руку! Я никогда не обижу больше ни одного живого существа на Земле, не потревожу ни одной былинки. Только останься, Антон! Жить мы будем долго-долго – целую секунду. Но наполним ее таким ослепительным, спрессованным в одну точку-звезду счастьем, что только держись! Мы будем светить – всем. И всегда будем щедры, снисходительны и правдивы. И будем любить не только друг друга, ведь любовь не запрешь в этой узкой-узкой костной клетке в груди, где бьется сердце.

– Не насовсем отравился, – доплывает до моего сознания, восстанавливая его, флегматичный голос Регины. – Врачи откачали. Но он уехал в Россию – к родственникам. Мать решила увезти его от греха подальше. Сейчас она будет срочно продавать квартиру.

В тот же месяц у меня умер отец.

Два года назад он потерял должность – его не выбрали начальником партии из-за того, что при переходе предприятия на хозрасчет и самоуправление администрация попросту протащила на эту место, манипулируя голосами сотрудников, кого-то своего. Отец стал внештатником и переехал в свое родовое гнездо – перестроенный им пустовавший после смерти родителей дом в маленькой деревушке в Западной Грузии. Там он ухаживал за садом и разводил кур, чем неплохо зарабатывал, вдобавок он чертил топографические карты и деньги добросовестно отсылал нам.

В свободное время он писал стихи. Да-да, мой отец писал стихи. Я узнала это, когда он уехал. Оказывается, он писал их и в юности, но потом бросил. И вот, на склоне жизни, оставшись один, снова потянулся к бумаге. Он написал поэму размером с «Витязя в тигровой шкуре» – про то, откуда пошел род Кикнадзе. Еще он писал о природе, о дружбе и о любви. И особенно много – о Советском Союзе и надвигающейся на него катастрофе. В патриотических стихах – таких было больше всего – он отстаивал необходимость сохранения социалистического способа хозяйствования и размышлял о линии партии, которую, по его мнению, необходимо было переменить.

Я не читала его стихов, потому что не знала грузинского языка и еще потому что была к ним равнодушна. Я не испытывала больше злости на отца. Но и чувств к нему тоже не было никаких.

Он заболел раком желудка. Почувствовав первые признаки недомогания, он не стал обращаться к врачам, так как привык, что здоровье у него железное. А после стало уже поздно.

Узнав про диагноз, отец продолжал жить один, борясь со слабостью до последнего. Но никому про это не рассказывал.

В конце мая его неожиданно привезли, уже лежачего, желтого, исхудавшего, постаревшего сразу на двадцать лет, соседи по деревне, приехав на своей машине в Тбилиси.

Наша квартира погрузилась в молчание и темноту. Здесь, за занавешенными окнами, на узкой койке, которую мама по просьбе отца поставила у лоджии, в спертом воздухе, пропитанном лекарствами, который не выветривался, мой отец и умирал – жертва оговоров мамы и моего бессердечия. Умирал молча, как и жил. Изредка заглядывавшие к нам родственники едва сдерживали осуждение, но оно все равно сквозило в каждом их движении. Они считали, что это мать во всем виновата. Хотя кое у кого было на сей счет и другое мнение.

Мама суетливо носилась с мисками, тазами, шприцами и прочим. Она добросовестно делала все, что надо. Но я чувствовала, что и она ничего не испытывает к отцу. Он уходил из этого мира одиноким, сознавая, что нас с ним ничего не связывает, кроме долга. Того самого чувства, пустого, без любви, которое я больше всего не принимала в других людях.

Но странное у меня было ощущение… Будто от отца отделяется вместе с плотью – а тело его таяло день ото дня и стало совсем желтое – какая-то долго давившая на него тяжесть. Он был страшно измучен. Так измучен, что уже даже боли не чувствовал. Но по лицу его разливалось какое-то нездешнее спокойствие, которое ощущалось буквально физически. Казалось, что в нем снова просыпается упущенная юность. В более-менее свободные от приступов минуты он лежал и смотрел с терпеливым вниманием за окно, и лицо его становилось молодым. Казалось, в нем умирает старик, а воскресает мальчик. Казалось, еще немного, и стена, долгие годы разделявшая нас, рухнет, и мы снова будем вместе, как в моем раннем детстве, когда я попросила его надуть пробегающую киску, а он, рассмеявшись, взял меня на руки.