Наталья Годарова - Мой маленький Советский Союз

Я неторопливо прохаживаюсь.

Вдруг в комнату вихрем влетает Антон. В руках его брюки. С неожиданной проворностью он хватает ножницы и принимается резать штанины. Одна полоса, потом другая… Все молчат. Жанна и Регина, онемев, смотрят во все глаза на непонятное им действо. Антон отрешен и сосредоточен.

– Мама, забери это, – наконец выкрикивает он тонким, визгливым голосом и бросает брюки на пол.

Жанна и Регина вскакивают. Из коридора белой луной выплывает испуганное лицо Аллы Викторовны. И Ия уже здесь.

– Антон, что с тобой, я не понимаю?! Можно ли быть таким эгоистом?! – сердито вопрошает она.

Антон проходит мимо нас, как сквозь стену, и запирается в ванной.

Мы торопимся уйти, натянуто обменявшись ободряющими улыбками с Аллой Викторовной. Та разводит руками.

Я готова грызть землю от жалости и иду как пьяная. Мы, все четверо, молчим.

– Подождите, девочки, – доноситься вслед.

Алла Викторовна, догнав нас, пытается вернуть нам конфеты и печенье, но мы возмущенно отказываемся. Тогда она, взяв под руку Жанну, отводит ее в сторону и, плача, рассказывает какую-то историю.

После Жанна вкратце перескажет ее и нам.

А история такова – Антон влюбился.

Антон, который никогда ни с кем, кроме Гии, не разговаривал, но прочитал все тома Достоевского, влюбился в обычную, краснощекую, в меру красивую, бойкую (даже чересчур) девочку из соседнего дома, которая зашла как-то по делу к его маме и вдруг ни с того ни с сего поинтересовалась у Антона, что он такого нашел в писателе, который, как ей известно, сильно всех достал. Антон в ответ разразился очень содержательным монологом. Упитанной краснощекой девочке стало интересно проверить такого оголтелого достоеведа на «вшивость». Привстав на цыпочки, она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Дело было сделано. Антон влюбился. А краснощекая девочка исчезла.

Мама Антона, видимо, решила срочно предложить сыну взамен одной девочки аж четырех. И призвала нас.

Услышав это, я вдруг ощутила неприязнь к этой краснощекой девочке и злость на Антона. Словно Антон предал что-то, что еще не началось. И в то же время в груди вскипела, опрокидывая гневный порыв, волна жалости к Антону.

За ней шла и вовсе какая-то мутная, темная волна сомнений: а стоит ли вмешиваться в судьбу Антона? Венчала же этот штормом грозящий всплеск мысль о том, что «всяк человек – ложь». Эта цитата из Библии почему-то врезалась мне в память.

Изменчивым, легко сгибающимся под порывами ветра человеком была в данном случае я сама. Куда подевалась моя мнимая добросердечность? Мое сердце не смогло простить бедному Антону какого-то единственного испытанного им в жизни поцелуя. Нет, я Антона не достойна – таков был окончательный, повергший меня в уныние вердикт моего сознания.

Социальная природа изобретательна.

Кроме нашего 10 «Б» в ней, природе, существовал еще и 10 «А». В своей массе это был дружный, сплоченный коллектив молодых людей, моих ровесников, которые хотели жить хорошо, вкладывая в это «хорошо» сугубо материальный смысл. Они модно одевались, родители покупали им фирменные магнитофоны, и они слушали западную музыку, и под звон бокалов с красным вином они целовались, собираясь на квартирах. По отношению к тем из учителей, кто пробовал, как они говорили, «навесить им на уши какую-то туфту», они были насмешливы и агрессивны. Я бы умерла, попади в их класс. Все-таки наши учителя, которые распределяли, кто куда пойдет, были неплохими психологами.

В 10 «А» училась и Аппатима.

Кто-то из девчонок, привыкших отзываться в моем присутствии об Аппатиме со смешком, однажды подошел ко мне и бросил:

– Маш, представляешь, Аппатима ударилась в православие. В воскресенье я ехала по Марджанишвили на маршрутке и увидела, как она входит в платке в храм Александра Невского. Смешно, честное слово. Теперь она разыгрывает из себя скромницу.

Но я, в задумчивости листая какую-то книгу, ничего на это не ответила. И мне впервые не хотелось смеяться.

– Маша, зайди сегодня ко мне! – просит Ия, когда мы с ней входим после уроков в подъезд.

– Мы с Ларисой сегодня в кино собрались.

– Все равно зайди. После кино. У меня к тебе дело.

В тот день мы с Ларисой поехали в кинотеатр «Руставели», но он оказался на ремонте, и мы, спустившись в район Старого Тбилиси, решили зайти в кафе-трамвай.

Проходя мимо бездарного памятника какому-то общественному деятелю, я сую ему под мышку свернутую в рулон газету. Лариса смеется… Мы садимся в трамвай – это действительно настоящий трамвай начала века, один из первых, а может, и самый-самый первый, появившийся в начале двадцатого века в Тифлисе. К нам подходит официант.

– Дайте нам, пожалуйста, пломбир с шоколадом, – вежливо говорит Лариса.

Потом она принимается рассказывать о том, про что я и слышать не могу. Про свой грядущий отъезд, о котором она просит никому не говорить.

– Папа не хочет, чтобы кто-то знал заранее. Сглаза боится… Устал он уже здесь. Хочет поскорее домой, в Севастополь. Вчера мы с ним чистили антресоли, сворачивали антенну.

Страшнее разлуки для меня только смерть. А тут уезжает Лариса! На сердце у меня такая тяжесть, что я губ не могу разомкнуть. К горлу подкатывает комок. Я хочу взять Ларису за локоть и держать, держаться за него, не отрываясь. Ее рука – как продолжение моей. Вот расплачусь сейчас.

– Я бы не уезжала, мне здесь нравится. Но не останусь же я тут одна. Да и к институту пора начинать готовиться, все-таки восьмой класс уже. Мы с папой решили, что после школы я поеду в Ленинград поступать на факультет океанологии. Таких факультетов очень мало. А в Севастополе есть подготовительное отделение, откуда потом направляют в Питер.

Да, надо мужаться. Я и сама понимаю, что мы сейчас с Ларисой – как два оленя на узкой горной тропе. Если упремся лбами и не разойдемся, дороги не будет никому. А дороге нашей настала пора превратиться в две, пусть в чем-то и параллельные.

Из трамвая мы пересаживаемся в троллейбус, потом на метро и едем в небольшой кинотеатрик «Двадцать шесть комиссаров». Там идет фильм «Крик павлина». В зрительном зале, кроме нас, сидят только два человека: какая-то пара, жмущаяся на задних сиденьях.

Мы же сидим в первом ряду и истерически хохочем над абсолютно бредовым содержанием фильма. Хаотичные, не связанные друг с другом эпизоды склеены только время от времени появляющимся на экране павлином, который оглушительно кричит, подобно стае раскачивающихся на деревьях обезьян. Я вытираю слезы, настоящие слезы, но это неважно…

Потом я все-таки захожу к Ие. Так бывает со мной всегда – я говорю Ие «нет», но ноги сами приносят меня к ним в квартиру.