Наталья Годарова - Мой маленький Советский Союз

Лев Толстой, не отрываясь от борозды, жестом делает указание, и появляются трое – все на синих конях: Есенин, Маяковский и Цветаева. Покачивая тонким станом, Марина Ивановна читает:

– Так что же, пришла пора умереть? – спрашиваю я недоверчиво, чувствуя рвущийся изнутри сквозь смятение восторг.

– Жизнь – это место, где жить нельзя. Но ты люби не жизнь, а мечту. А мечтай всегда с опережением, так, чтобы жизни оставалось лишь одно – догонять. И тогда когда-нибудь и жизнь станет человеком. А человек – таким, каким его задумал Бог, но не осуществили родители. А если ты поступишь наоборот и станешь любить жизнь и человека такими, какие они есть, эта жизнь станет еще невыносимей.

– Но что-то эта стратегия не оправдалась, если судить по вашей собственной жизни…

– Ты думаешь?

– Да. Ведь вы попали в тупик. Поэзия привела вас к разочарованию в поэзии.

– Поэзия никогда не разочаровывает. Разочаровывает жизнь… Но ты по-своему права: поэзия привела нас к разочарованию в поэзии: жизнь – такая, какая есть, – кончилась, и мы оказались у края бездны. А крыльев таких, чтобы ее перелететь, не отрастили.

– А кто отрастил?… Так что же, лучше с самого начала отбросить подальше все эти поэтические бредни?

Мой вопрос, повиснув уныло тянущимся над бездной канатом, медленно тает. И тают в моем воображении, так и не дав ответа, фигуры всадников.

Но я все равно рада этой мимолетной встрече. Пока что я понимаю одно: враги народа в образе сумасшедших всех мастей, которые управляют государством, в то время как все остальные не могут или воздерживаются, как верно подметил Лев Толстой, просчитались. Великая русская литература, на которой они нас воспитывали, думая завязать тем самым глаза, оказалась такой бомбой замедленного действия под всей этой Системой, что только держись!

Как много в этом мае дней рождений!

Я помню, что Жанна не отмечает своего дня рождения – она его, по ее же собственным словам, упразднила, потому что поняла: будних дней на самом деле не бывает. Каждый божий день – это день рождения. А день рождения как таковой узнается по тому, что ты в этот день бываешь лучше. И всех любишь. И тебя тоже все любят. И поэтому не нужно никаких дополнительных подарков. Все другие подарки за ненадобностью упраздняются.

Но я решила упразднить этот порядок, пусть на один хотя бы день, и появилась перед Жанной, когда она выходила из школы, с большим букетом чайных роз, которые втайне пронесла утром в раздевалку и поставила в банку с подкисленной аспирином водой.

«Э-гe-ге-гей!.. Есть ли еще в поле жив человек?» – кричит убежавший из дома лисенок Людвиг в фильме «Рыжий, честный, влюбленный», снятом по-нашенски, по-советски по мотивам книги Яна Экхмольма. Сам себя Людвиг из школы врунов исключил и – вот-те на! – влюбился в девочку-цыпленка. Теперь у него есть Чудо Цвета Апельсина.

Посмотрев фильм, семилетний сын подруги моей мамы написал Людвигу письмо: «Дорогой Людвиг! Ты очень хороший, давай дружить. Я учусь на „четыре“, на „три“ и на „два“. Но в школу пока хожу». Его мама нашла письмо в учебнике арифметики и потом читала своим подругам. Все от души смеялись.

После этого Мальчик больше не писал писем. И ничем таким не интересовался. Он вообще утратил интерес ко всему – стал слишком взрослым. У него нет друзей.

Кажется, тот малыш стал аутистом.

Вижу впереди спину вышагивающего странной, замедленной, как у астронавтов на Луне, походкой Антона. Он несет в пакете бутылки. В районе, где он живет, есть аптека, куда мать иногда посылает меня за лекарствами, и я пару раз уже видела его в очереди перед ларьком, где сдают пустые бутылки. Я, конечно, сделала вид, что не вижу его. Но его точеный профиль – само совершенство, в нем есть что-то чистое, пронзительное, загадочное. Я бы с удовольствием познакомилась с ним, но мне никогда на это не решиться. К тому же Антон подпускает к себе только Гию Шайшмелашвили, второго – после Миши Гусельникова, – интеллектуала в классе. Гия раз или два в неделю без лишних слов опускает свой чемоданчик-дипломат на парту рядом с Антоном, и они тихо ведут какой-то неторопливый, как видно, с еще незапамятных времен продолжающийся разговор. Но девушку и парня разделяет столько условностей, что, как я подозреваю, ни Антону, ни мне не пробраться сквозь этот бурелом.

И вдруг Ия с Региной приглашают меня навестить вместе с ними Антона.

Меня как током пронзает, и я, тщательно скрывая волнение, с безразличным видом соглашаюсь.

Оказывается, у мамы Антона, с которой они живут только вдвоем, обнаружилась неизлечимая болезнь, и она, в отчаянии за будущее сына, пришла в школу и долго о чем-то говорила с Надеждой Георгиевной. После этого к Антону и засобирались мои подруги.

Купив конфеты и печенье, мы подходим к старой хрущевке, невесть как затесавшейся среди современных корпусов, и, преодолев не без эксцессов барьер из сидящих в подъезде на корточках подростков, звоним в деревянную дверь.

Открывает нам маленькая, жмущаяся к стене женщина в очках, с лицом жалостливым, морщинистым и необычайно кротким.

– Проходите, проходите, девочки… Здравствуй, Иечка, здравствуй, Региночка, здравствуй, Жанночка. А вас как зовут? Машенька, значит. Идите прямо…

– Ох, что-то не верится мне в ее болезнь. Она и в прошлый раз сказывалась неизлечимо больной, когда приглашала нас к своему Антону. Года три уж прошло, – успевает шепнуть мне Ия.

Но как только мы входим в комнату, Ия преображается. Обернувшись к маме Антона, она радушно и вместе с тем решительно предлагает:

– Алла Викторовна, а хотите я вам погадаю? Хотите, хотите, я лучше знаю. Пойдемте-ка на кухню… Не волнуйтесь, не съедят тут без вас вашего Антона.

– Нашего Антона, – многозначительно поправляет Жанна.

Жанна с Региной наконец-то начали разговаривать, правда, былой дружбы уже нет и быть не может, но они стараются быть предельно вежливыми друг к другу. Они почти одновременно опускаются на диван. Между ними спокойно мог бы поместиться Антон, но место остается пустым.