Roger Peyrefitte - Особенная дружба

Просматривая работы, которые могли оказаться полезны для составления речи, он наткнулся на фотографию Карты Любви. В случае отказа небесной карты, которой его еще не успел обеспечить Люсьен, Жорж решил сориентировать свои чувства при помощи этой карты. Разве могла Мадлен де Скюдери [Madeleine de Scudéry, 1607–1701, французская писательница, представительница прециозной литературы] оказаться, по крайней мере, с Carte du Tendre [французская карта воображаемой земли, называемой Tendre. Воспроизведена в качестве гравюры в первой части романа Мадлен де Скюдери Клелия в 1654–61 гг. Карта представляет собой путь к любви в соответствии с прециозной литературой того периода] худшим гидом, чем её брат в стане литературы?

Карта Любви была не легка для чтения. Очевидно, для того, чтобы пробираться через эту страну, требовались острые глаза. Но Жорж в несколько этапов открыл на ней свой собственный маршрут, другие он предугадывал: «Прелестные Поэмы», «Любовные письма», «Искренность», «Правдивое сердце», «Честность», «Усидчивость», «Маленькие Ухаживания», «Большие Одолжения», «Чуткость», и «Постоянная Дружба».

Он мог ещё требовать свободы от каждого города в землях, чьи карты он читал: Tendre–sur–Estime [город Уважение], Tendre–sur–Inclination [город Влечение] и Tendre–sur–Reconnaissance [город Признательность]. Разве не влечение привело его к Александру? А уважение связывало Александра с ним. Что касательно их признательности , то сейчас она была ничуть не менее взаимной, чем их чувства.

На карте были отмечены места, которых определённо не будет на их пути: Пренебрежение, к примеру, или Неравенство, Непостоянство, Пренебрежение, Безразличие, Опрометчивость, Предательство.

Но, факт остаётся фактом, все это было как–то пресно, хотя там имелось, кроме того, два других места — названия которых могли которые возбудить воображение — Опасное Море и Неизвестные Территории.

Жорж и Люсьен никогда не говорили об Александре днем. Тема поддерживалась во время их ночных бесед — с того первого раза, когда она возникла. Будучи незримым, Александр, тем не менее, присутствовал, сидя между ними, приукрашенный из–за времени и места дополнительным очарованием.

Жоржу хотелось, чтобы Александр был единственным предметом их разговоров, но Люсьен непрестанно смешивал черты мальчика, вводя в разговор Андре. После чего, по очереди, один за другим, они славили заслуги своих героев, скорее в манере пастухов, декламирующих вслух чередующиеся вирши из эклог [эклога в античной поэзии — избранная идиллия, то есть сцена из пастушеской жизни (как правило, любовная), выраженную в форме повествования или драмы]. Но их лиризм различался: у Жоржа он был, обязательно одинаково пристойный и в противоположность собеседнику, обильный; с другой стороны, Люсьен же, ныне совершенно успокоившийся, из–за толерантности своего соседа позволял себе больше вольностей, чем в их предыдущих беседах.

Так что Жоржу теперь становилось стыдно за откровенности, которых он пытался добиться ранее. То самое место, где он лежал, вызывая образы Александра, год назад было местом Андре. И дружба, описанная ему с таким большим цинизмом, по крайней мере, дала ему возможность понять, что его собственная дружба совсем не такая. Нередко он ловил себя на желании, чтобы каждый из них держал свои секреты при себе, но временами он завидовал Люсьену. И только Люсьен мог представить эти секреты так аппетитно; когда же Жоржу представлялся шанс обнаружить секреты такого же порядка в дружеских отношениях между другими в колледже, они не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Тем не менее, бывали дни, когда это же самое отвращение казалось ему ошибочным. Однажды он решил, чтобы всё стало непорочным и идеальным; затем он почувствовал себя под влиянием противоположных примеров. Ему вспомнились фразы, вычитанные в «Песне песней» — «Закрытый сад… запертый родник, запечатанный источник». Разве не ложь, что в его силах собрать все фрукты в этом саду? И, если он захочет сделать это, потревожит ли это прозрачные воды этого источника?..

Во время перерыва, делая вид, что собирается пойти на фортепианную практику, он направил свои стопы к игровой площадке юниорской школы.

Он остановился в конце коридора, выходившего на ту площадку. Там он на миг задержался, надеясь увидеть Александра и позвать его. Но мальчика не было видно, и Жорж не решился идти дальше.

Вернувшись назад, он обозвал себя ослом; он вел себя, как в день их встречи в коридоре. Пытаясь найти причину своей нерешительности, он вопрошал себя, был ли это страх перед воспитателем из студии, который помешал ему.

Он пришел к выводу, что он может никого не бояться, и что любви к своему другу должно хватить, чтобы сделаться смелым по отношению к любой опасности. В этом случае опасностью был его друг, сам мальчик, который был ему угрозой. И Жорж подумал, что открыл источник своего ложного стыда в ощущении, что он обманул друга, возникшем из–за его записки. Перед тем, как увидеться с мальчиком снова, он должен, конечно же, отправить ему что–то лучшее, чем украденное стихотворение.

Во время занятий в студии в тот вечер, он написал — на этот раз без раздумий — записку, которую он предполагал передать во время завтрашнего причастия.

Дорогой Александр,

Я с воскресенья живу в восторге от твоей записки. Я ношу её под сердцем, и она делает твою близость все более реальной для меня. Весь колледж — это твоя близость. Его расписание является проявлением твоей близости. Ты входишь в твою спальню, становясь ближе ко мне, как воплощение утра. В полдень я насыщаюсь тобой; и ночью, хотя ты, кажется, становишься дальше от меня, это только, чтобы быть совсем рядом со мной.

Ты знаешь об этом?

За завтраком Александр улыбнулся ему; и Жорж получил удовлетворение.

У Святого престола Люсьен тут же ушёл с их пути, как только позволили обстоятельства. Александр подал знак, что имеет записку для передачи, и Люсьен поменялся с ним местами. Жоржу удалось прочитать записку в церкви. Она состояла из двух слов, написанных заглавными буквами: Я СЧАСТЛИВ .

Жорж тоже был счастлив. Но когда Люсьен попросил показать записку, он не отдал её; он уже уклонился от того, чтобы продемонстрировать ему первое послание.

— Они глупы, — заявил он, — и имеют значение только для меня.

И действительно, те глупости теперь значили для него всё. Иногда в течение дня, он повторял про себя те два послания Александра, останавливаясь на их сути. В студии, или во время урока, они врывались к нему, как внезапное солнце, или как крик петухов, который он как–то принялся описывать своим родителям.

Но ночью, когда он лежал в постели, те же слова не поднимали его настроение, а скорее убаюкивали. Они больше не были ярким лучом света, больше не были триумфальным гимном. Они были словами, сказанными очень тихо, на ухо, и поглощались его первым сном. Они были небольшим ночником, наблюдающим за его спящим духом, подобно слабому уютному светильнику, полусумраком освещавшему всё общежитие.