Рудольф Яшик - Избранное

Голосов два. Один — хриплый, надтреснутый, другой — низкий, ухарский, видать — молодого еще человека.

— Иди, иди сюда, — шепчет Адам. Глаза у него влажные, будто он смотрит на солнце.

Но девушка стоит на месте. Слушает голоса ночи. Ночи — с ее громыханьем телеги и пьяными вскриками.

— Господи, Адам! Твой отец возвращается!

Руки его опустились:

— Отец…

— Подай мне блузку, одеться надо.

Он молча протянул ей блузку. Адам был уже в ином мире. На вырубке, среди пней — и возле телеги, свернувшей с шоссе на проселок, где колеса медленно переваливаются через булыжники.

Девушка натянула блузку и, не успев застегнуться, подскочила к Адаму, чмокнула его в губы и побежала на подворье тропкой между камней. Там она остановилась и застегнула блузку. Лицо у нее раскраснелось.

У Адама — мертвые глаза, но сейчас и губы его омертвели. Опасливый поцелуй словно не коснулся его. И все стало неправдой — и что она тут сидела, мылась в ручье, а он держал ее теплую блузку с пуговками. Правда одно — что телега грохочет на переезде железной дороги. Адам хорошо знает этот звук! Вот обод колеса стукнул о рельс…

— Отец и брат, — говорит он в ночь. Его никто не слушает. Но ведь Адам сказал это лишь себе самому, еще и повторил: — Отец и брат. — Потом в его сознании промелькнуло что-то, похожее на девушку с летовья, но тут же исчезло, и мысль зацепилась за что-то, похожее на вывороченный из земли пень, да так при нем и осталась.

Он взял в руку палку и пошел.

— Нно, удалые, нно! — Это заносчивый голос Адамового отца, самого богатого мужика в деревне. Лошади дико несутся, дребезжит телега, над головами лошадей щелкает кнут.

— Нно, нно! — Это уже молодой, ухарский голос брага Яно. По голосу видно, что он будет таким же удачливым, как и отец. Он будет пробиваться в жизни, как и его отец, — вперед, только вперед, наклонив голову, точно бык.

— Нно, удаленькие! — пищит девчоночий голосок. Материн голос — Удалые! — взвизгивает она еще раз и хохочет. Девушка с летовья красивей смеется. Неведомо почему, Адама стала искушать мысль, что в их доме все злые. Окованную палку он воткнул в землю и ввинчивал ее до тех пор, пока она не уперлась в камень.

И тут распахнулись двери кухни:

— Наказанье мое, явились! Пьянчуги! Несутся, как скаженные! Матерь божья, лошадей загубят, телегу поломают, волки, как есть волки, — причитает мать. — Ишь глотки дерут, дьяволы! И эту дуреху споили, верещит с ними, господи, господи, да что ж это за жизнь моя за окаянная!

Голос матери чужой для Адама, и слова ее не доходят до него. Безразличны ему и ее причитанья. Он ищет девушку с летовья, наклоняет голову, слушает, но ночь не приносит ему знакомых шагов, знакомого шороха одежды.

— Мама! Это мы! — верещит дочка.

— Тпру! — Отец тянет вожжи на себя, но не сворачивает во двор. — Ух, ну и дорога была! И часа не ехали из города, прямо на крыльях летели.

Дочка спрыгнула с телеги, подбежала к матери с большой картонкой:

— Если бы вы только знали, мама, что тут у меня! На два платья!

На телеге выругались. Это Адамов брат. Хмель не выветрился еще у него из головы, как у отца. Он с трудом вылезал из телеги, цепляясь за обрешетку. Наконец, когда ему удалось-таки спуститься на землю, он постоял, шатаясь, и на неверных ногах направился к калитке. Справа — под окнами избы — куча пней. Споткнувшись, Яно перекатился через пень и растянулся. Тяжело отдуваясь, встал, злобно скрипя зубами:

— Кто тут… — И ругань. А потом вспомнил: — А-а, слепыш лес корчует. Слышь, отец? Слепыш лес корчует. И ведь докорчует вот-вот! Ей-богу, докорчует! — И он исступленно захохотал, и смех его понесся в ночь как проклятие и богохульство.

Адам вытащил палку из земли и ушел в глубь двора, подальше от телеги и от брата.

— Не возводи хулы на бога, несчастная твоя душа! Было б тебе остаться, где надрызгался. Ох, пошел мой сыночек по пьяной дорожке, ох, господи, наказанье мое! — И она всплеснула поднятыми над головой руками.

— Вы еще тут будете меня учить! Я и сам не маленький и при своем уме, — раздельно проговорил сын, сдерживая злость. Голос у него протрезвился.

— Слыхали, что он несет, слыхали? Ах ты, неблагодарный, как у тебя язык не отсохнет! Так-то ты с матерью говоришь! Глядишь — и наподдашь матери. Но я тебе скажу: подыми только на меня руку — и конец тебе. Брал бы со слепыша пример. Нынче три пня здоровенных выкорчевал! Три! Понимаешь ты, что это для него значит? И домой их приволок. Сам! — Слезы вот-вот вырвутся у нее наружу.

— Подумаешь, — послышался глуховатый, уже совсем трезвый голос сына, — три пенька, тоже мне божий свет! Чушь собачья. Вся его работа — чушь. Три пенька притащит, а сожрет за четверых. Какой от него прок? Ничего, недолго ему их еще таскать. Недолго. Поедет себе! — И Яно закурил. Пламя осветило его искривленное злобой лицо.

— Не тебе порядки в доме устанавливать, молчи, сопляк!

— Заткнись, мать! Не лезь не в свое дело! Адам пойдет в приют, и весь тут сказ. И хватит об этом, слушать не желаю, не то худо будет! Худо, говорю вам! Нно! — Отец щелкнул кнутом, и лошади, высоко задирая головы и фыркая, влетели во двор, как очумелые.

Телега стоит на подворье. Хозяин, бормоча проклятья, слезает с нее.

У матери нет слов. Их вырвали из ее горла. Где-то, на самом дне души какие-то еще барахтаются, но ей их не высказать. При муже — нет, она боится его.

— Ему ж там лучше будет. Еще и заработает кое-чего, на берендейках заработает. — Это примирительно сказал Адамов брат, проходя мимо онемевшей матери в дом.

Месяц царил над долиной и горами.

В глубине двора, в самой его глубине, показалась чья-то тень и неслышно промелькнула по тропинке, ведущей к камням.

Никто и не приметил ее.

А когда во дворе все стихло, и дочка показала матери ткани на платья, а Адамов отец с Адамовым братом поужинали, тень снова промелькнула во дворе.

И никто эту тень и не приметил.

Только одна из лошадей забила копытом в настил, но она колотила так каждую ночь.

Тень прошла калиткой на улочку — ворота на ночь запирались — и сняла ремень с загородки вокруг капустных грядок и лужка со старыми сливами и обрубленной чуть не доверху елью, — подпоясалась, перекинула через плечо цепь и свернутую веревку, заткнула за пояс топор и кирку и вышла на проселочную дорогу.

Тюки-тюк!

Постукивает железо, глухо и равномерно.

Человек идет в ночи, не склоняя головы. Выпрямившись, он идет знакомой дорогой с целью, известной ему одному. Дорога поглощает его, лишь изредка он выныривает из нее, и тогда видно его голову, плечи, и — он снова исчезает в глубокой расселине. Да это и неважно. На дворе ночь, и никто не следит за прохожим.

Вечерница давно запала, Адамовы родные легли спать. Спят лошади, спят все, одна мать не спит, слушает оглушительное тиканье маятника, и оно страшит ее. Как будто это уже и не Адам ходит, а кто-то больше ростом и тяжелей его и как-будто этому-то, который больше и тяжелей Адама, — нет места в избе. Кто ж он?