Рудольф Яшик - Избранное

Отворились двери.

— Пан надпоручик! — И еще раз: — Пан надпоручик! Полночь. Двадцать четыре ноль-ноль.

— Знаю. Убирайся!

— Но… пан надпоручик…

— Убирайся, тебе говорят…

— Ребят у нас побило. Бомбами.

— Побило? — Гайнич вскочил. — Подъем, господа! Ну-ка, поди сюда! Кого убило? — спросил он дрожащим голосом.

— Не знаю. Пришли с батареи, сказали и сразу назад. Я один остался. Даже часовой туда пошел — посмотреть.

Слова звучат жалобно, словно мольба, жаждущая быть услышанной. Голос детский, жалобный: то ли солдат недавно плакал, то ли плачет и сейчас.

Надпоручик пыхтя натягивал сапоги. Он прыгал по комнате и ругался на чем свет стоит.

Христосик застегивал мундир, стискивая зубы, чтобы они не стучали.

Кляко продолжал лежать.

— Подъем, поручик Кляко!

— Я одет, еще успею.

— Кляко, подъем!

— Вечно вы: поручик Кляко, поручик Кляко! Сволочи! — взревел он, вскочил и, задыхаясь от ярости, не сразу нашел дверь, потом нащупал ее и выбежал.

— Сколько человек убито? И этого не знаешь?

— Ничего не знаю. Пришли с батареи, сказали, — тут все и побежали, я один остался.

— Не трясись ты. Война есть война.

— Я не трясусь, пан надпоручик.

Кляко шел не торопясь. Но внезапно ему стало стыдно, и он бросился бежать. «Проклятая мясорубка!» — хотелось ему кричать во весь голос. Офицеры дрыхнут себе под одеялами в тепле, треплются о чем попало, и не знают, что бомбы убивают их солдат. Пусть не он командир батареи, но он-то был на улице и мог сообразить, что от бомбежки пострадали люди. Надо было пойти туда, а не возвращаться в свое логово. «А чем бы я помог? Что изменилось бы, если бы я туда все-таки пришел? И что изменится сейчас с моим приходом? Чего я бегу?» Но он все бежал, стараясь отогнать прочь все эти мысли, не достойные военного. Лишь на миг он остановился, закурил и тут же помчался дальше. «Чего я бегу? Почему именно я? И почему именно я оказался на фронте, зачем я ввязался в это подлое дело, если не гожусь для него и не мечтаю о славе, только о бабе, черт возьми! Даже не обязательно красивой, лишь бы у нее было все, что полагается… И особенно то, вокруг чего весь свет вертится. Господи!.. Кого же убило?»

И тут Кляко испугался, что убит Лукан. «Лукана не могли убить, он стоял на часах, караулил эту сволочь — офицерье. Чтобы, не дай бог, не украли, да, да, не украли! Ха-ха! Вот комедия-то! Если бы вдруг украли всех офицеров, война сразу бы кончилась. Солдаты разбежались бы по домам — ха-ха! И как это было бы здорово! И я тоже свинья, обыкновенная свинья, которая затягивает эту подлую войну против русских. Они ведь братья, славяне, а немцы — это гитлеровцы, швабы, черт бы их побрал! Зачем же тогда я бегу? Поднимать боевой дух? Но это же подлость! Хватит! — Кляко остановился. — Время у меня есть». Он закурил, решив, что не тронется с места, пока не докурит сигарету. Но снова возникли мучительные сомнения: «Чего я тут торчу как кретин?.. А если я нужен ребятам? Пойду». Но теперь он уже не бежал, а шел медленно, ступая тяжело, и никто не признал бы в нем поручика Кляко.

— Ох, ох…

— Осторожно, ребята. Клади его сюда.

— Ох, ох, ох…

— Говорю, осторожно. Чего встали, будто… Посторонись!

— Хватит! Сволочь наш боженька.

— А люди?

— Скоты!

— Ох, ох…

— Одно на одно, значит, получается…

— Ну и что? Чему тут удивляться? Не пойму я тебя, Лукан.

При этих словах поручик Кляко невольно улыбнулся. Жив Лукан. А ему-то что до этого? Правда, они земляки. Но какое это имеет значение? Должно быть, для него Лукан — это частица родного края. А в такую проклятую ночь это очень важно! Если бы Лукана убили, он осиротел бы, и все выглядело бы еще печальнее. А что думает о нем Лукан? Лукан не сентиментален. «Не сентиментален и я, но хотел бы быть таким. Это кратчайший путь к безумию. Создать собственный мир с собственными законами и наплевать на все прочее. Кого бы я взял с собой? Надпоручика Гайнича! Чтобы уморить его. И, разумеется, бабу. Пусть даже некрасивую. Меня отправили бы в тыл, потому что сумасшедшим не место на фронте. Сумасшедшие не воюют! Но все нормальные люди ведут себя здесь, словно сумасшедшие. И сама эта война безумие, но настоящего безумца отсюда гонят прочь. Блестящая логика! Надо будет когда-нибудь вернуться к этой мысли».

— Кто там курит?

— Ну-ну!

Солдаты узнали Кляко по голосу, и один из них проворчал:

— Опять самолеты прилетят и перебьют людей.

Кляко хотел оборвать его, но понял, что при покойниках это будет неуместно.

— Кого убило? — спросил он.

Солдаты вдруг разом заговорили, и поручик Кляко похвалил себя в душе, что пришел сюда. Он прислушивался, не заговорит ли Лукан. Но голоса Лукана не было слышно, и потому Кляко стало грустно. Убило троих. Колесара ранило в ноги. Он лежит на повозке на груде батарейского имущества и стонет.

— Ох, ох…

— Слышите? Это он.

— Тяжело ранен?

— Откуда мне знать? При нем Лапидух и лошадиный батька, то есть — пан фельдфебель Чилина.

— Сняли сапог, а он полон крови.

Это сказал Лукан. И на сурового Лукана подействовала жестокая фронтовая обстановка, он тоже раскис. На войне в трудную минуту солдаты думают, что офицер не такой человек, как все прочие, и может уберечь их от самого страшного. Теперь Кляко уже жалел, что Лукан заговорил, сейчас он был бы рад, если бы тот вообще не отозвался. Он спросил Лукана:

— Ты боишься?

— Почему вы меня спрашиваете?

— Просто спросил.

— Никак я не пойму, пан поручик, чего вы ко мне все придираетесь, что вам надо! Вы сами понимаете, что я не могу сказать вам то, что думаю, и это…

— …а другое меня не интересует. Ты прав, Лукан.

— Чудной вы какой-то, — мягко заметил суровый Лукан, чем обрадовал Кляко.

Суровый парень оказался не таким уж суровым. И поэтому Кляко дружелюбно ответил:

— Все мы чудные. Тебе не кажется?

— Много мне всего кажется. Но я не люблю этих разговоров.

— Проводи меня к убитым.

— Пойдемте.

Лукан отступил, пропустив Кляко в узкий проход между забором и повозкой.

Бомба снесла пристройку позади длинного дома и оставила воронку в саду среди деревьев. Вокруг нее валялись глыбы мерзлой земли. В глубине сада лежали трое убитых, прикрытые плащ-палаткой.

Около них никого не было. За забором чернели поля.

Кляко приподнял плащ-палатку и положил руку туда, где следовало быть плечу. Рука попала в липкую жижу.

— В лепешку! — сказал он, прикрывая мертвое тело. Ему пришел на ум Хальшке. — Надо их похоронить. Здесь есть немецкое кладбище.

— Со швабами?

— Им уже все равно.

— Ну, как сказать!

Лукан произнес эти слова мягким тихим голосом.

Теперь Кляко понял, почему солдаты отнесли убитых так далеко. И он стал пугаться мертвых. От них веяло неизбывной печалью, и Кляко вспомнил о доме. В эту минуту он был уверен, что никогда больше не вернется в Липины. Ему представилась плакучая ива перед липинской школой. Там он родился, там вырос. Ива была густая, ветви ее свисали до самой земли. И вправду она была густая, и вправду ветви ее низко свисали, хоть и не до самой земли.