Рудольф Яшик - Избранное

— Совершенно с вами согласен, господин майор, хек-хек!

Немцы даже смеялись одинаково: словно покряхтывали.

Кляко налил себе, Гайничу, который совсем стушевался и сидел молча — страдающий, пристыженный и жалкий.

Откупорили вторую бутылку и тотчас же ее почали.

— Должен вам пояснить, господин офицер, наш пират ничего не понимает в земле и смотрит на нее с таким же отвращением, как я на сардинки. Ненавижу сардинки. Сардинки и русских, хек-хек!

— Сардинки и русских! Хек-хек, изумительно! Боже мой! — Виттнер вытирал заслезившиеся глаза.

Каждый уже наливал себе сам. Бутылка переходила из рук в руки. В блиндаж не доносилось ни звука.

— Я был в Норвегии. — Майор расстегнул мундир. — Господа! Вот куда ездить отдыхать! Построить там желтый, красный или зеленый охотничий домик, а потом ловить в фиордах лососей… Вся Голландия — крошечный садик; а во Франции удается только вино. Этакая Рейнская область номер два. А здесь! — указал майор под стол. — Здесь моя мекленбургская душа поет.

Он мечтательно посмотрел сквозь табачный дым. Коньяк понемногу его разбирал, он то и дело узкой ладонью вытирал уголки губ.

Кляко подливал себе и ужасался. Он не участвовал в разговоре, да его об этом и не просили. Немцы вполне довольствовались разговором между собой, и Кляко был им нужен лишь как благоговеющий слушатель, ошеломленный зритель. Возможно, что они собирались блеснуть своим величием. А Кляко удерживал здесь только коньяк, и он до того вошел во вкус, что, наверно, заплакал бы, отними у него недопитую бутылку и унеси ее за занавеску.

Разговор взлетел на головокружительную высоту, откуда Норвегия представлялась майору фон Маллову глухим, обледеневшим уголком земли, а Голландия — садиком, крошечным садиком с тюльпанами, где некуда вытянуть ноги и как следует улечься. И проживи Кляко хоть миллион лет и не встреть он такого майора фон Маллова, ему бы и в голову не пришло, что вообще можно думать подобным образом.

— После этой войны здесь будет тоже Мекленбург. Великий Мекленбург без песков и сосен.

Фон Маллов уже видел его перед собой. Его пьяные глаза поблескивали даже в клубах табачного дыма.

— А Шлезвиг-Гольштейн, господин майор? — Это прозвучало отнюдь не льстиво.

— Пираты? Для пиратов мы отведем кусок берега у Черного моря. Какие-нибудь анчоусы там найдутся.

— Нет, нет, господин майор, анчоусов там нет, — с грустью отвечал Виттнер. — Не шутите.

— Не разочаровывайте меня.

— Там нет анчоусов! Клянусь честью офицера! — заплакал обер-лейтенант.

— В самом деле? — Майор тоже опечалился. Он расстегнул рубашку и стал почесывать себе живот и бока. — Вши! Проклятые вши.

У Кляко внезапно похолодело лицо и лоб, холод проник в грудь. Он с трудом пересиливал противную дрожь. Голос обер-лейтенанта Виттнера доносился откуда-то издалека.

— Шлезвиг-Гольштейн — это часть великого немецкого рейха. Дания тоже часть великого рейха! Дания — это Шлезвиг-Гольштейн! Да, да, да! — стучал Виттнер кулаком по столу.

— Lokalpatriot, Lokalpatriot! — захлопал в ладоши майор.

— Мы создадим новый порядок! Мы покажем русским! Уничтожим их, уничтожим! Ликвидируем, сотрем с лица земли! Уничтожим и переселим поляков и чехов… Ликвидируем французов. После славян они самые опасные!.. Бельгийцы и голландцы могут остаться на своем месте. А Данию переименуем в Великий Шлезвиг-Гольштейн.

— «Так, так, так, они сеяли мак…» — Майор восторженно хлопает в ладоши. — Вот так-то, мой милый. Бельгийцы и голландцы — это подлинные немцы, наши соплеменники, а ты — пират из Каппельна.

— Да здравствует Каппельн, мой родной город!

— Да здравствует великий Мекленбург! Выпьем за его блестящее будущее, господа!

Майор встает, желая чокнуться с Кляко. Рука у майора дрожит, расплескивая коньяк.

— Благодарю вас, господа. С меня хватит. — Лед в груди Кляко растаял, ему стало жарко.

— Пейте, пейте! Как вы смеете отказываться! — взревел обер-лейтенант Виттнер.

— Тихо! Не оскорбляйте моего гостя. Если хватит, значит, хватит. Вы доставили мне большое удовольствие, хек-хек! До свидания, волшебные стрелки, хек-хек!

— Хек-хек!

Виттнер вытирает слезы.

Кляко вышел вслед за Гайничем.

У двери его начало рвать. Немецкий часовой отвернулся. А майор фон Маллов глядит из-за стола, хлопает в ладоши и кричит как полоумный:

— Ба-ба, ба-ба, ба-ба…

Гайнич почти трезв. Он заметил, что штанина у Кляко на колене разорвана и стянута медной проволокой.

В Правно о Яне Мюних знали только, что этой высокой рыжеватой девушке около двадцати лет и что она превосходно вяжет на ручной машине чулки и свитеры. Раз в две недели они с матерью выходили из дому, неся в белых узелках свой товар, и отправлялись продавать его по окрестным деревням. Домой они возвращались среди дня или под вечер.

Но в эту зиму торговля вразнос пришла в упадок. Жена Киршнера, председательница Frauenschaft [43] нацистской женской организации (нем.) . , энергично занимавшаяся Winterhilfe [44] зимней помощью (нем.) — имеется в виду посылка теплых вещей в действующую армию. , вместе с членами этой дамской организации завалила мастерскую Мюнихов заказами. Яна целыми днями сидела за машиной и вязала, ее брат работал на второй машине, а по ночам еще красил и сушил мотки вискозной пряжи, развешивая ее на шестах в комнате столько, что нельзя было пройти. Старуха Мюних сшивала связанное, вела в тетрадке учет, а также готовила обед, стирала, обшивала семью и убирала в доме.

Старый Мюних занимал в доме унизительное положение. Он был никто. Единственное, чем он мог похвастать — это тем, что он точно помнил, с каких пор попал в такое положение.

— С тех пор, товарищи, как моя старая ведьма организовала капиталистическое производство.

Он имел в виду свою жену.

Мюних презирал заведенные теперь порядки в доме, грохочущие машины, разноцветную пряжу на шестах. Когда ему приходилось подлезать под эти пестрые гирлянды, он отваживался на слабый протест:

— Когда-нибудь я все это вышвырну, сожгу этот хлам, честное слово, так и будет! Сгорит в два счета, ведь все из дерева. Дьяволы! Все вы дьяволы! Убирайтесь в преисподнюю!

— Посмотрела бы я! Только попробуй! Повторяю: попробуй — своих не узнаешь! Старый черт!

— Сама ты чертовка!

И старый Мюних предпочитал удалиться.

Дома он ни к чему не прикасался, всю зиму ждал весны, радовался, что скоро она придет и он пустится странствовать по белу свету, будет работать. Ведь «инженеры-архитекторы» всюду требуются. Весна приближалась. Шел уже февраль. Переждать еще март, а в апреле все правненские мастера разбредутся кто куда. Уйдет и он. Близость весны придавала Мюниху смелости. Он цеплялся ко всем в доме, задирался.