Рудольф Яшик - Избранное

Ждать Яну оставалось уже недолго, и Ремеш старался сосредоточить мысли на ней. Его злило лишь то, что он так тепло оделся. Было уже без четверти пять, зайти домой он не успеет. Вон, как собака, рыщет Паук. К нему пробирается Лис. Они разыскивают его. «Ну нет, ребята! У Шефа есть и личная жизнь! Сегодня он побалуется с сестрой эсэсовца, сегодня для своей команды его не существует». Ремеш поспешил скрыться от ребят в толпе.

С Каштановой улицы возвращались черные немки. Словно стадо без пастуха. Даже горе их улетучилось. Они шли, будто смирившись перед судьбой. Это было печальное зрелище, но разделенный город не испытывал печали, глядя на черных немок.

Пять часов!

«О чем же она думает?»

Семь минут шестого.

«У нее брат в СС, и она воображает о себе бог весть что!»

— Здорово, Шеф! — К Ремешу подкатился Паук.

— Проваливай! Не то схлопочешь по морде!

— Тогда привет!

Десять минут шестого.

Ремеш произносит грубое слово, которое не пристало повторять даже попугаю.

Одиннадцать минут шестого.

Она примчалась, как лань. И псы не травили оленя. «Ура, весь мир будет у моих ног. А ты должна быть моей хотя бы за то, что наступила ногой на мою гордость. За эти одиннадцать минут ты заплатишь!» Вслух Ремеш сказал:

— Я думал, вы уже не придете. Какая вы румяненькая и как вам это идет! Вы красивая, Янка.

Она объяснила, что сперва решила не ходить, потом захотела, потом опять передумала, но после пяти часов, больше уже не раздумывая, не спрашивая себя, прибежала. Он ответил, что она поступила правильно, что в жизни нужно действовать, только действовать и никого ни о чем не спрашивать. Даже себя. Так поступают мужчины, но так следует поступать и женщинам. Он повел ее по городу на восток, потом на запад. Перед домом Шёна эфэсовцев уже не было. Они перебрались ближе к центру, пропустив четыре словацких дома. Вполне возможно, что Яна этого не видела, потому что пан Ремеш был рядом, держал ее за локоть и говорил не умолкая. Потом он повел ее за город, где были только поля. По проселкам они блуждали недолго — начало смеркаться. Они постояли на берегу ручья. Шеф снял с себя пальто.

— Что вы делаете, пан Ремеш?

— Мне жарко. Пальто я постелю на землю, и на нем нам будет хорошо.

Он разостлал пальто.

Яна с громким плачем бросилась в сгущающуюся темноту. Она бежала, не останавливаясь, падала, и вставала, и опять бежала, словно потеряв рассудок.

Когда мрак сгустился, в ручей что-то упало, и одинокий прохожий отправился в путь. Он вышел на шоссе, повернулся лицом к городу. Город его притягивал. Город был создан для него, и потому он должен был вернуться туда. Камень, брошенный в ручей, никогда не вернется на свое место. Камень — не человек.

Шеф вернулся домой, в свою меблированную комнату, которую снимал у вдовы Пилховой. Он запер за собой дверь, швырнул пальто на кровать, застеленную одеялом, сел на него и прислонился к стене. Света он не зажег. Темнота его устраивала. В темноте легче было оценить события у ручья, найти ошибку. Даже ошибаясь, умей сохранить присутствие духа, особенно когда ты не хочешь видеть, как от гнева у тебя дрожат пальцы. Нет, Шеф не позволял шутить над собой даже самому себе.

Темнота его устраивала.

В комнату просачивался шум речки, вздувшейся от вешней воды. Без этого здесь было бы тихо. Тишина стояла очень долго. Послышались шаги. Тяжелые шаги. В дверь постучали — тук-тук.

— Кто там?

— Откройте, пан Ремеш!

— Кто там?

— Откройте! Именем закона!

В дверь забарабанили.

— Сейчас. Мне надо одеться.

Шеф встал, надел пальто, застегнул, прислушался к биению собственного сердца.

— Минуточку. Сейчас, господа. Сейчас открою.

Ухмыляясь, Ремеш направился к окну. Он открыл его, дважды выстрелил в дверь и выскочил вон.

За дверью кто-то вскрикнул.

И Ремешу захотелось крикнуть. Он выстрелил и закричал. Он целился в большую звезду, а она не упала. Вероятно, потому, что был апрель, а звезды падают только летом.

Шагнув во мрак, Шеф вышел из города, который был создан для него.

Трое сидят за столом, а говорить им не о чем. Над ними висит облачко голубоватого, едко-ароматного дыма. Это облачко выпускают губы пана Швары. Рот его напоминает кадильницу, в которую церковный служка ложечкой подсыпает ладан. В кадильнице у Швары шесть золотых зубов. Они матово поблескивают, как и его круглый, будто шар, череп. Чернота торчащих усов кажется неестественной. Лицо гладкое и свежее.

В это воскресенье Швара отсидел всю малоприятную, утомительную торжественную мессу в костеле, а потом еще столько же сидел в доме декана [48] Декан — приходский священник. . Декан Цингора праздновал день своего рождения, который всегда заканчивался званым обедом в тесном кругу друзей. Этот «тесный круг» в нынешнем году составили не менее тридцати человек. Восклицания гостей, звон посуды и столовых приборов, невыносимо противный смех самого декана, как и блюда, обильно приправленные пряностями, способствовали тому, что Швара лишь сожалел о потерянном воскресенье. В воскресенье каждая минутка дорога — каждая должна доставить человеку удовольствие. Но разве не наслаждение хотя бы этот плов? Отменный, золотистый рис, зернышко к зернышку, приготовленный на утином жире. А попробуешь — язык словно огнем опаляет.

— Многовато пряностей, — сказал пан декан.

— А я и не заметил, досточтимый отец, — отозвался пан Швара. Ему не хотелось омрачать едва начавшийся обед.

— Вы говорите, не заметили? Вы очень любезны, пан Швара. А у меня внутри все го… го… — Смех не дал ему договорить. После этого неприятного эпизода настроение Швары испортилось. А когда он выходил из дома, его остановил Махонь и спросил:

— Домой, пан директор?

— Домой.

— А если я осмелюсь пригласить вас к себе на чашку кофе?

— Ко-офе?

— Кофе, пан директор.

— Пан Махонь, вы… мм… не шутите?

— Устроим все на холостяцкую ногу. Моей жены нет дома, уехала вчера к родным.

— Хотите — верьте, хотите — нет, а я и не припомню, когда пил кофе… Мм… С месяц, пожалуй. Извините, я даже забыл вас поблагодарить. Кофе я люблю… мм… чрезвычайно люблю. Божественный напиток! И вы говорите, на холостяцкую ногу? Когда речь идет о кофе, я готов и дров нарубить, и в кухню их принести. — Обычно неразговорчивый, директор банка не удержался и закончил:

— Пойдемте скорее! Пока нам ноги не отказывают.

— Ну что вы! Ну что вы, пан директор! Меня ноги слушаются. Смотрите!

— Вот и превосходно. Мм… я хочу сказать еще, что декан Цингора весьма приятный человек. Да. Но годы идут, и он с каждым годом все больше старится.

— Верно, верно. И мы этого не избежим. Попросту говоря, это не в нашей воле. Пятьдесят четыре… Мм… годы идут и идут.