Всеволод Бернштейн - Базельский мир

— Даже не знал, что это действующая обсерватория, — признался я, пока Шапиро возился с ключами.

— Это немодное место, — сказал Шапиро. — Раньше пробовали устраивать экскурсии для публики, но сейчас, кажется, прекратили. Нет желающих. Только школьники, студенты. И я.

Мы зашли внутрь. Щелкнул выключатель. Лампы загорелись не сразу, лишь после нескольких прерывистых вспышек, словно завелся киноаппарат, и перед нами возникла декорация из Жюля Верна или какого-то очень раннего фильма о Джеймсе Бонде — куполообразный потолок, обшитый деревянными досками, огромный телескоп, похожий на нацеленную в небо пушку. У телескопа — передвижная платформа со стальными перилами. Множество приборов вдоль стен.

— Так вы еще и астрономией увлекаетесь? — спросил я. Помню, что очень удивился, когда Шапиро предложил встретиться не у него в ателье, а здесь, объяснив это срочным заказом.

— Нет, не астрономией, — ответил Шапиро. — Объект моих интересов — вот. — Он подошел к большим напольным часам и нежно погладил их по боковой панели из полированного дерева. — Уникальный экземпляр, конец восемнадцатого века. Англия, мастер Хатчисон. — Он гладил часы, как увлеченный коннозаводчик гладит и треплет по холке своего лучшего призового жеребца. — Я навещаю их уже больше двадцати лет, со времени, как умер их предыдущий смотритель Андреас Мосснер, если с ними что-то случается, я бросаю все свои дела и спешу на помощь. Вот и сейчас им что-то нездоровится, будем разбираться.

Шапиро раскрыл свой чемоданчик и аккуратно, в строгом порядке выложил необходимые инструменты, как перед хирургической операцией.

— А, кстати, вы, Владимир, не увлекаетесь астрономией?

— Нет, — признался я. — Попробовал как-то объяснить дочке теорию Большого Взрыва, ей было лет шесть тогда. Она внимательно выслушала, потом спросила: а что, собственно, взорвалось? Этот вопрос поставил меня в тупик. Я не смог ответить.

Шапиро захохотал:

— Прелестно! Вы ведь знаете, никто толком не может ответить на вопрос вашей чудесной дочки. Даже Стивен, как его там, Хокинг! Ах! — глаза Шапиро затуманились. — Как я завидую людям восемнадцатого века! Завидую мастеру Хатчисону!

— Отчего же?

— Они жили в абсолютно понятном мире. Сэр Исаак Ньютон нарисовал для них кристально ясную картину Вселенной. Механика и Бог! И ничего кроме. Все работает, как часы. Реки текут, яблоки падают, планеты вращаются. Бог завел этот мир, как заводят часы, и мир должен был послушно тикать до бесконечности, поскольку время абсолютно и бесконечно. Восемнадцатый век — золотой век часового искусства, время великих мастеров! Бреге, Дро, Перле! Все, чем мы, сегодняшние часовщики, занимаемся — в меру сил повторяем их достижения.

Шапиро благоговейно касался миниатюрной отверткой потемневших от времени деталей.

— И что еще важно, — продолжил он, — образованный человек восемнадцатого века, такой, как мастер Хатчисон, например, мог при желании быть в курсе и полностью понимать все, что происходит в науке своего времени. Он наверняка был знаком с математическими работами Леонарда Эйлера, конечно же, знал об биологических изысканиях Карла Линнея, читал Адама Смита. Они имели перед глазами полную картину всего. Поэтому они делали такие прекрасные вещи.

Все закончилось уже в середине девятнадцатого века, когда открыли второе начало термодинамики. Энтропия, мера хаоса, должна беспрерывно увеличиваться. Мир движется от порядка к хаосу. Где же тут место Богу? — спросил он, повернувшись ко мне. Не дождавшись ответа, снова углубился в изучение старинного механизма. — Уже через пару десятков лет после открытия второго начала термодинамики Ницше объявил, что Бог мертв. В начале двадцатого века Эйнштейн поставил крест на абсолютном времени, том самом, которому служил мастер Хатчисон. Потом придумали квантовую механику, и она узаконила тотальную неопределенность — сингулярность. Ученые признали, что они не могут точно сказать, что происходит с кирпичиками Вселенной в определенный момент времени. Потому что время относительно, и вообще не ясно, что считать кирпичиками. Мастер Хатчисон пришел бы от этого в ужас. И знаете, этот ужас, ужас неопределенности сидит глубоко внутри нас, мы не понимаем мир, который нас окружает. Мы, образованные люди, не понимаем. Даже ученые, специалисты, те, кто обязан понимать, они не понимают. Физики собираются на свои конгрессы, один читает доклад, а в зале его полностью понимают человек пять. Еще человек двадцать понимают половину, остальные не понимают ничего или почти ничего. Полной картины не имеет никто. Даже Стивен, чтоб его, Хокинг.

— И потом, — Шапиро снова повернулся ко мне, — раз вы говорите, что все относительно, значит, относительна и нравственность, добро и зло — тоже относительны. Это довольно популярная доктрина. Но ведь это страшно! — в его словах прозвучал упрек, словно я спорил с ним, хотя я молчал, и не имел даже возможности вставить слово.

— Возможно, этот страх и тоска по определенности и заставляет людей покупать себе механические часы, — продолжил Шапиро, — хоть они и здорово проигрывают кварцевым в точности и практичности, зато они понятны. Что творится внутри кварцевых часов — неясно, а здесь — все можно увидеть собственными глазами. Механические часы показывают ньютоновское время, понятное и предсказуемое, уютное.

— Человеку трудно смириться с мыслью, что время — не круги, которые описывают стрелки, а движение, от неведомого нам изначального порядка к будущему хаосу, от рождения к смерти. Повернуть это движение вспять невозможно. Все, что может сделать человек — замедлить или ускорить время. Если человек сопротивляется энтропии — время замедляется. Я ремонтирую часы, привожу их в порядок, отнимаю у хаоса, значит, я замедляю время. Если я создаю вокруг себя хаос и беспорядок — время ускоряется, и Апокалипсис все ближе.

— Кстати, об Апокалипсисе, — наконец-то нашелся повод унять словесный поток мастера. — Вы как-то упомянули часы Апокалипсиса, это ваша новая разработка?

— Часы Апокалипсиса? — Шапиро свел брови, вспоминая. — Наверное, это была просто красивая фраза. Я работаю сейчас над новыми часами, но это не часы Апокалипсиса, а нечто прямо противоположное.

— Противоположное Апокалипсису? Зарождение жизни?

— Скорее, рождение Вселенной. Именно то, что вы не смогли объяснить своей дочке. Большой Взрыв!

Резкий спазм сдавил мне горло. Я откашлялся.

— Но я пока не готов говорить об этом с журналистами, даже с журналистами-друзьями!

«Не готов? Ну-ну», — подумал я, поглаживая внезапно занывший правый бок, и произнес, слегка задумчиво: — Большой взрыв. Биг Бэнг. Это же знаменитая серия часов «юбло»!