Владимир Чугунов - Буря

— Ба-а, знакомые всё лица!

— Теть Оль? Здрасте! И вы здесь?

Госпожа Панина, обмахиваясь кустиком сирени, стояла в гордом одиночестве под тополем. Тусклый свет от фонаря тенями играл на её неожиданно не то помолодевшем, не то поглупевшем лице.

— И я здесь. Не видишь, что ли?

— А дядя Лёня?

— Не слышишь, что ли?

И только теперь я обратил внимание на виртуозную импровизацию соло-гитары.

— Чё вытворят-то, а, чё вытворят!

В деревянной раковине-сцене, возвышавшейся на метр над толпой, стоял с гитарой Леонид Андреевич. И, надо прямо сказать, смотрелся он настоящим мэтром. Об импровизации и говорить нечего. Один только Вячеслав Широков у нас мог посостязаться с ним в мастерстве. Госпожа Панина была вся ревность и восторг.

«А где, — хотел спросить я, — остальные?»

И тотчас увидел Машу, танцующую быстрый танец возле эстрады. И заметил лишь потому, что все вокруг на неё оборачивались, поскольку танцевала она не так, как все, а так, как у нас ещё не танцевали, так сказать, по-питерски. Через неделю все девчонки будут танцевать так же! Новенькое же всегда заразительно. В ту минуту на неё, очевидно, и обратил внимание Глеб. И когда Леонид Андреевич своим замечательным, ни на кого больше не похожим баритоном то ли в шутку, то ли всерьёз объявил:

— А теперь для той, которой среди вас нет, но она есть, исполняется её любимая песня — «Снегопад!» Кавалеры приглашают дам! Дамы приглашают кавалеров!

Послышался счёт барабанных палочек и за великолепным проигрышем послышались слова песни из знаменитых «Девчат», только не по роману Кочнева снятых, а по роману сына Демьяна Бедного, Бориса.

И госпожа Панина мечтательно улыбнулась.

И я было заслушался. Мне самому нравилась эта песня. Но тут такое приключилось! Без преувеличения! Произошло немыслимое для наших палестин событие: Mania не пошла танцевать с Глебом. И каким образом! Только представьте себе! Леонид Андреевич ещё объявлял, а Глеб, уже спрыгнув с эстрады, на виду у всех подошёл с гордо поднятой головой, потряхивая спускавшимися до плеч, как у Леннона, волосами, к сёстрам, небрежно кивнул и произнёс (Люба потом рассказывала), вопросительно глянув на Машу: «Мы ещё не знакомы? А жаль! Танцуете?» — «Я так понимаю, вы тут поёте. Ну, так идите и пойте». Глеб неестественно усмехнулся. «Прикол?» И взял, было, за руку Веру, но она со всей злостью выдернула её. «О! О!» «И знаешь, Никит, весь из себя такой, цыкнул сквозь зубы — и пошёл». Это был полный аут!

— Тёть Оль! Дядь Лёня-то, а, дядь Лёня!

— За что и полюбила…

И, как сказал бы поэт: и дымь сирени отуманила глаза.

— Ой, девочки, держите меня! — увидев меня, выдала Люба, когда танцующие оттеснили их к ограждению.

Вера стиснула губы. Mania хоть и посмотрели на меня с любопытством, но ничего экстравагантного, видимо, не нашла. Во всяком случае, не сказала ни слова. И я ей за это был благодарен.

— Мам! — крикнула Вера. — А папа-то!..

Госпожа Панина мечтательно улыбнулась и покачалась в такт песне.

— Никит, пригласи маму! Не видишь, ей танцевать хочется? — крикнула Люба.

— Я тебя сейчас кой-куда приглашу! — огрызнулся я.

— Стиляга!

«Девочки, пойдёмте отсюда?» — должно быть, что-то вроде этого сказала Mania и крикнула:

— Теть Оль, мы уходим!

— Отцу скажите!

Через пару минут мы были вместе. Когда закончился «снегопад» и лирические герои навсегда ушли «по переулку», к нам присоединился с сиявшим, как заметила ревнивая Ольга Васильевна, «как у Фонвизина», лицом Леонид Андреевич, и мы всей гурьбой двинули к дому. Нам вдогонку неслось в исполнении Глеба:

Не знаю, как остальные, но я понял, для кого он старался. А уж он старался, о чём свидетельствовали свист, визг и улюлюканье восторженной толпы.

— Эх, где мои семнадцать лет! — воскликнул Леонид Андреевич.

— А мои двенадцать, — отозвалась Ольга Васильевна.

— Мама в папу в пятом классе влюбилась! — вставила Люба.

— Ещё бы! Кот ещё тот!

— О-ольга Васильна! Как вам не ай-яй-яй?

— А то нет!.. Нет, девчонки, не ходите замуж: за музыкантов!

— А за кого, за сынков профессоров? — не преминула кольнуть Люба.

— Или за комбайнёров… — не без намёка вставил Леонид Андреевич.

Я что-то такое слышал про колхозный картофельный роман. Совершенно невинное, глупое, что-то вроде сохранённой до свадьбы открыточки к Первомаю или Восьмому марта из самой далёкой деревни, куда однажды, ещё учась на повара, ездила с подружкой Ольга Васильевна, в самую, так сказать, страду и послевоенный относительный голод. Ну, и пострадала вечерок или два под «саратовские страдания». И всё! И ничего более! А поди ж ты!

— А что? — тут же огрызнулась принимавшая всё всерьёз и глобально Ольга Васильевна. — По крайней мере, им теперь в посевную и уборочную хорошо платят! Не то что некоторым!

— Н-да. Где мои семнадцать лет… — совершенно другим тоном произнёс Леонид Андреевич.

— Помалкивал бы, вечный юноша!

Маша с сёстрами помирали со смеху. Одному мне было не до смеху. И не только Любины колкости были тому причиной, но и штаны, которые при ходьбе опускались на подтяжках, мешая шагать, и мне то и дело приходилось их поддергивать. И руки сунуть в карманы не мог: они были под мышками. А тут ещё Леонид Андреевич стал подливать масла в огонь.

— А ты чего рубашку выпустил? Ну и видок!

— Модится, чай… — хмыкнула Ольга Васильевна.

— Какое там!.. Как голодранец! Заправь!

Я безмолвствовал.

— Ну, заправь же, ну! Сразу видно, в армии не служил!

И он пустился в свои армейские воспоминания. И так до самого дома то вспоминал армию, то призывал меня к исполнению её устава. Я насилу дождался, когда достигнем заветной калитки.

Когда Леонид Андреевич с Ольгой Васильевной ушли, Маша предложила прогуляться до лодочной станции.

— В такую темноту? — возразила Вера.

— И что?

— Страшно.

— А мы, как Никитина бабушка, скажем: «Господи, оборони нас от всякого зла!» — и всё!

И я так и не понял, в шутку или всерьёз это было сказано.

— Да идёмте же!

И Mania подхватила сестёр под руки.

В лесу было жутковато. Тишина, мрак и загадочное присутствие чего-то. Mania остановилась, прислушалась и шёпотом спросила:

— Слышите?

Люба оглянулась.

— Чего?

— Я всё же думаю, учёные ошиблись. Если всё-таки Бога придумали, то вовсе не от страха к грозе, а от страха к темноте. Кака-ая ночь! Но-очь, но-очь, но-очь… — повторила она, имитируя эхо. — А где-то там, — она повернула голову направо, — или там, — налево, — или там… — кивнула вперёд, — во тьме, притаившись, они уже сидят и ждут. Жду-ут, жду-ут. Ам! — дёрнула она Любу за руку. Та взвизгнула. — Трусиха! — сказала Mania, хотя в голосе её не чувствовалось храбрости. — Не темноты надо бояться, а людей.