Владимир Чугунов - Буря

Отец многозначительно уставился на маму и, как бы намекая на что-то, покашлял.

Мама на него мельком взглянула.

— Чего ты на меня так смотришь? — И принялась переставлять с места на место тарелки.

— Я? Ничего.

Мама опять на него глянула и махнула рукой.

— Да ну тебя.

— Ещё бы! Как сорок пять, так сразу и ну!

— Лё-оша!

И тогда отец как по команде повернулся ко мне:

— Ну, и чего стоим? Чего, спрашиваю, лодырничаем? А ну живо наверх!

— Как, разве не в саду накрывать будем?

— Вот именно.

— Но почему?

— По радио обещали кратковременные дожжы.

— С грозами! Слышал. Да они вторую неделю их обещают.

— Я кому сказал?

И я потащился в мансарду. И хотя в мансарде было не хуже, а, может, и лучше, чем внизу, поскольку с наступлением темноты на балкон выносили стол, стулья и сидели, любуясь закатом или на то, как лунный свет, серебристой дорожкой скользя по глади озера, выхватывал из темноты мостки, лодку, — словом, было не хуже, зато не было той таинственности, которая создавалась у ночного костра, и которую я любил больше всего на свете.

Положим, вечер был душный, но сколько бы я ни вглядывался в горизонт, не мог обнаружить и тени облачка — предвестника обещанного синоптиками дождя.

Мы вытащили из чулана специально изготовленную для праздников столешницу, ножки, собрали стол, подняли наверх стулья, посуду.

— Так говоришь, что Люба с Верой похожи как две капли воды? — между делом интересовался отец.

— Когда это я говорил?

— Не говорил разве?

— Да они ровно столько похожи, сколько земля и небо.

— А по-моему, очень. Я их всегда путаю.

— Да их отличить проще пареной репы. Покажи палец, которая засмеётся — Люба, а Вера вообще не смеется, потому что у нее, х-хы, зубы кривые.

— Это ты, брат, на них за что-то в обиде.

Это действительно было так.

— В обиде! Не то слово. Представляешь, до чего додумались? Будто я на Елене Сергеевне жениться собрался!

— А ты считаешь, Елена Сергеевна вышла из возраста, когда выходят замуж? Между прочим, ей нет ещё и тридцати.

— Знаю. Но я — и она! Это же такая нелепость, пап, как ты не понимаешь? Я — и она! А эти… знаешь, чего вчера отчубучили? Идут за мной и поют: «Молодая вдова всё смогла пережить, Пожалела меня и взяла к себе жить». Чтобы я к ним после этого пошёл!

— А завтра и побежишь.

— Я?!

— Ты.

— На спор?

— И спорить нечего. Начитаешься под одеялом своего Жуковского и побежишь. Удивляюсь, как он тебе до сих пор не надоел.

Я удивился в свою очередь: откуда он узнал про Жуковского?

— Не больно-то я его теперь читаю…

И это было так. Евангелие практически вытеснило из меня все остальные пристрастия. Разве что один Жуковский и остался.

Отец снисходительно на меня глянул, хотел что-то сказать, но в это время послышался визг тормозов, и мы пошли встречать гостей.

Жёлтая «Волга» с шашками на дверях стояла напротив нашей калитки. Первым из машины проворно выскочил друг отца по литобъединению Анатолий Борисович Лапаев, следом — Варвара Андреевна, его жена, довольно симпатичная, но до приторности накрашенная дама. Она была лет на десять моложе мужа, а смотрелись они ровней. Последним неторопливо выбрался Филипп Петрович Кочнев, написавший в конце двадцатых нашумевший роман «Девахи». Филипп Петрович свято хранил и где только можно козырял письмом от Горького, ещё до «Девах» откликнувшегося на его первые опусы и давшего начинающему писателю путёвку в пролетарскую литературу. Судьба Филиппа Петровича была из необыковенных. Вышел из крестьян. В первые годы советской власти был секретарём комсомольской ячейки, окончил Рабкрин, работал селькором, выбился в люди, стал знаменитым. После лагерей, куда угодил при Сталине по доносу товарища-писателя, написал повесть, по мнению отца, почище «Ивана Денисовича», которую «в хрущёвскую оттепель» опубликовать не удалось, но, в отличие от Солженицына, ни за границу, ни в самиздат пустить её автор не решился. И затеял, как выражался отец, тягомотину: трилогию под названиями «Громыхачая поляна», «Волжский откос» и «Степан из захолустья». Два тома уже вышли, третий был в работе, отрывки из которого время от времени печатала местная «Правда». Но что-то плохо роман этот продвигался, и несколько лет Филипп Петрович промышлял литобъединением, в котором в студенческие годы познакомился с Лапаевым отец.

Филипп Петрович не был у нас лет шесть, и я подумал, не узнает меня, но он не только узнал, а даже справился о моём здоровье.

— Как наше самочувствие, молодой человек?

— Отлично, Филипп Петрович! — в тон ему отрапортовал я.

— О-о! Ты даже помнишь, как меня, старую перечницу, зовут?

— Ещё бы! Я над вашими «Девахами» со смеху подыхал!

— Вот вам и суд потомства! Пишешь серьёзную вещь, а они над тобой смеются… Ну-ну… — похлопал он меня по плечу. — Все мы когда-то были такими! Так, говоришь, жизнь бьёт ключом? Что ж — как и подобает молодому человеку. Чем занимаемся, если не секрет? У молодых ведь всегда секреты.

— Никаких секретов, Филипп Петрович! По совету отеси, — нарочно ввернул я, — веду растительное существование!

— По совету кого?

— Отеси — к которому вы на именины прибыли.

— А-а… И как это понимать? На подножный корм, что ли, перешёл?

— Не-э!.. Загораю, купаюсь, ем, сплю. Раза полтора был на рыбалке, два с половиной — на охоте. На рыбалке с тоски чуть было не помер. Сидишь — и, как Ванёк, пялишься на поплавок. А охота сами знаете, какая она теперь. Нет, эти занятия не по мне.

— По-твоему, лучше книжки читать?

— По крайней мере, интереснее.

— Понятно. Учёба как?

— Взял академический.

— Ясно.

Все направились в дом, а я полетел к Елене Сергеевне.

Выслушав приглашение, она растерянно на меня глянула и спросила, что, может, лучше не ходить.

— Да почему?

— Там будут все свои, а я кто?

— Вы нам тоже не чужая. Собирайтесь.

— Не знаю даже… неудобно как-то…

— Неудобно спать на потолке.

— Потому что одеяло спадает — знаю, ты уже говорил.

— Вот и собирайтесь, а я подожду.

Она сказала, ждать не надо, оденется и придёт сама.

Когда я поднялся в мансарду, между писателями шла оживлённая беседа. Женщины ещё возились на кухне.

— Вся наша беда в том, — похаживая с заложенными за спину руками, говорил Филипп Петрович, — что мы утратили критерии оценки и от этого разучились понимать жизнь. Подчас в очевидном не видим смысла.

— Это смотря что считать смыслом, — возразил Лапаев, не отрываясь от обычного во время посещения нашего дома занятия — изучения новых переплётов на книжной полке, занимавшей всю стену мансарды. — Блажен, кто верует.

— Тоже мне сказанул, — усмехнулся отец. — Идиотизма у них не меньше нашего.