Владимир Чугунов - Буря

— И кто его читает?

— Кто читает, кто читает… — дёрнул плечами Филипп Петрович, очевидно, не ожидая такого некорректного вопроса. — Кто-нибудь да читает.

— А вот мы сейчас у нашего книгочея спросим — кого он у нас только не читал. Никита Алексеевич, ты читал Анатолия Борисовича?

Несмотря на переполнявшее меня счастье, я вздрогнул, как пойманный шкет. Лапаев писал на рабочую тему, так сказать, о передовом рабочем классе. Для мне было сущей каторгой про всё это читать, но признаться было неудобно, и я принялся мямлить:

— Про эту… повесть… Нинку-фрезеровщицу… Или это в кино было… забыл…

— Нашёл кого спрашивать! — ненатурально засмеялся Анатолий Борисович. — В его годы я тоже, знаешь ли, читал «охотно Апулея, а Цицерона не читал». Только про это самое и выискивал…

— Не в этом дело, Толя! Просто все вы… Ну не все, не все… — тут же оговорился отец. — А всё-таки большинство не о том пишете. Куда уж вам до Апулея! Нынешняя литература не ведает главного — страстей, а это двигательный нерв всей мировой классики.

И он опять принялся разливать вино.

Я тут же подставил свой бокал. Занятый разговором, отец наполнил его шипучим и игривым до краёв, и я тут же, никого не дожидаясь, его прихлопнул. Отчасти — от конфуза. Хотел, можно сказать, рвануть, а даже не дёрнулся. Пожалел. Или постеснялся? Или побоялся?

Елена Сергеевна опять ткнула меня в бок кулачком, прошипела: «Ешь давай, ешь, закусывай». Но мне расхотелось есть совершенно. Шампанское заполонило во мне всё естественое и сверхъестественное пространство.

— А сам? Посмотри на свои картины! — задетый за живое, пошёл в атаку Лапаев. — Вон их сколько! Обоев не видать. А кто-нибудь их хотя бы раз выставлял?

— Говорят, в них нет ошушшэния солнечного тепла, — с самоиронией возразил отец.

— А вот это верно подмечено, — подхватил Филипп Петрович. — И знаешь, почему? Не надо от жизни отворачиваться. А ты отворачиваешься. Отворачиваешься, отворачиваешься, не спорь… В вашем доме, кстати, Елена Сергеевна, жил до вас один не то монах, не то просто в синих штанах, некий Андрей Степанович. Тоже, знаете ли, всё от жизни отворачивался.

— А знаете, что он мне сказал, когда я заявил ему, что и без религии можно быть порядочным человеком, и что христианство в существе своём негуманно, а монашество бездеятельно и погубило Россию?

— И правильно сказал, — подхватил Филипп Петрович. — На этом ещё Луначарский в споре с обновленцем Введенским настаивал. В чём, собственно, суть атеизма? В отрицании пассивного начала. Так? А именно христианство внесло пассивное начало в мир.

— Вы это серьёзно? — в свою очередь удивился Леонид Андреевич и даже вилку положил на место. — А как же Суворов, Кутузов, Александр Невский?

— Это, Лёня, так сказать, оборотная сторона медали, — ответил за классика отец. — Ты, разумеется, прав. И я бы к словам Филиппа Петровича сделал поправку. Есть тут у меня кое-что на эту тему. — Я от неожиданности даже вздрогнул: я единственный знал, что именно и где имеется. — Не знаю, был ли Андрей Степанович священником, но если и был, то, по крайней мере, тихоновцем.

— Какая разница — тихоновцем, сергианцем? — возразил Филипп Петрович. — Разве в этом дело?

— И я на этот счёт даже одну характерную историю знаю, — подхватил Лапаев. — Из «Житий святых», кстати. Однажды на пир к какому-то киевскому князю пришёл монах из Киево-Печерской лавры. Присел у края стола и стал плакать. Ему: «О чем слёзы льешь, горе луковое? Или обидел тебя кто? Так скажи… А ежели нет, выпей с нами сладкого мёда за здоровье князя и княгинюшки да порадуйся нашей радости!» Что же чернец? «Я плачу, — говорит, — братие, от мысли: так ли весело будет нам в загробной жизни?» И сразу испортил нашим суеверным предкам торжество.

— Почему же — суеверным? В этом как раз и заключалась суть их веры!.. — возразил Филипп Петрович и повернулся к отцу: — И что тебе Андрей Степанович на это ответил?

— А что он мог ответить? Вы же знаете, как он всегда возражал. Вроде соглашается, а сам свою линию гнёт. «Вы правы, мол, Алексей Витальевич, вы правы. Я знал много замечательных людей из атеистов, с которыми довелось в лагере горе мыкать, некоторые из них потом сделались мне близкими людьми. Они говорили тогда примерно то же самое. Я очень любил их слушать. Умных людей всегда приятно послушать. Но слушая, всякий раз думал о том, что, в сущности, у нас почти до совершенства развита любая наука, только нет науки о том, как жить, а главное, как умирать. Предоставив себя во власть слепому случаю, человек не может быть не только счастлив, а хотя бы ровен и стоек против того, что иногда преподносит жизнь. И многие от этого плохо кончают».

— А ты?

— А что я? Говорю, «червяк не больше терпит, когда его давят». Так это когда ещё Гамлет сказал! А что насчет «быть или не быть», так, говорю, столп христианства покачнулся на сторону в самом начале, о чём свидетельствует Апокалипсис. «А вы читали, спрашивает, Апокалипсис?» Читал, говорю. Да ведь там понять ничего невозможно. Какие-то печати, животные с головами львов, быков и орлов… Понял только, что времени больше не будет, но так и не понял, куда его денут.

— Ну-ну. А он?

— «Вы, говорит, Алексей Витальевич, во многом правы. Но этим мы не решим вопроса, потому что сами же во всём виноваты. Сидим на древе и рубим сук под собой». Каков гусь, а?

— Да просто хитрый! — ввернул Лапаев.

— Так-так. А ты?

— «Да разве, говорю, монашество не тем же всю историю занималось? Не вы ли, говорю, приучили к этому медленному самоубийству народ?» — «Очень, — улыбается, — похоже, Алексей Витальевич, очень похоже. И тем не менее это наука». А как умер, вы знаете.

Я тоже хорошо помнил эту загадочную смерть. Андрей Степанович умер в своей комнате на Пасху, стоя на коленях, очевидно, во время молитвы. Видел я его и в гробу и был поражён тем спокойным выражением лица, от которого на меня впервые пахнуло не ужасом, который я обыкновенно испытывал при виде покойников, а чем-то иным, священным величием смерти, что ли, которую благодаря своей науке с таким стоическим спокойствием принял монах Андрей.

За разговором не заметили, когда стал накрапывать дождь. Повеяло прохладой. Отец опять взялся разливать вино, и на этот раз мне обрыбилось коньяку. И хотя я и без коньяка был хороший, как голодная щука наживку, в одно мгновение заглотил его.

Что тут началось!

Елена Сергеевна даже щипнула меня: «Противный! Ты будешь закусывать или нет?» Но я даже не отреагировал на это, я весь был во власти жизненно важной для меня темы. Казалось, ещё немного, и я полечу.

И я действительно полетел… Но чуть позже…

— Ну-с, а теперь про обещанного Фому, — сказал Филипп Петрович, отхлебнув от своей рюмки и поставив на край стола.