Владимир Чугунов - Буря

По пробуждении я быстро поднялся, умылся, оделся и через десять минут стоял у трамвайного кольца. Прошло десять, двадцать минут. Сестёр не было. Я начал тревожиться. Неужели проспали? Сбегать? Подождать? И решил ещё немного подождать. Но прошло ещё пятнадцать минут, а их всё не было. На службу мы катастрофически опаздывали — пока дотащишься до Верхних Печёр! В восемь часов я понял, что жду напрасно, и хотел вернуться домой, как из проулка выбежали сёстры. Как я и предполагал, проспали. До трёх гадали о вчерашнем, и ни одна не услышала будильник. Первой проснулась Mania. Да и то оттого лишь, что принёсшая молоко соседка забарабанила в дверь.

Поскольку в Печёры мы не успевали, решили ехать в Карповку, в ближний от нас приход, и перешли на автобусную остановку. Через нас в ту сторону, вдоль завода, ходил автобус.

Как же мы потом пожалели об этом! Но, как говорится, что было, то было.

Карповская церковь возвышалась над зеленью окрестных садов. Посёлок был кондовый, раньше это было простое село, с земельными и лесными угодьями, выпасом для скота, пасеками и всем прочим, пока не стали строить автомобильный завод и множество подсобных хозяйств в округе.

С ходу в храм войти не удалось — притвор оказался до отказа забит молящимися. И мы пошли вокруг, мимо алтаря, в надежде проникнуть с бокового входа. Я сунулся было в первую за алтарём дверь, но батюшка в синей камилавке, с длинноволосым курчавым дьяконом, оба в жёлтых парчовых ризах, только скосили в мою сторону застланные молитвенным туманом глаза, и я тотчас оказался на улице. Это был вход в алтарь.

Пошли дальше. И вскоре удалось протиснуться в трапезную с дальнего бокового входа. Духота была невыносимая. Нас прижали к стене. Хор пел, служба текла, а мы обливались потом. Об окончании службы мы узнали, когда толпа, отхлынув от задней стены, качнулась вперёд, под арку, через которую было видно золото резных Царских врат. После чувствительного «целования креста» мы вышли на улицу и нос к носу столкнулись с той самой молочницей, которая подняла поутру сестёр.

— И вы тут! Здрасте, здрасте. Умер кто?

— Да мы… так… — ответила Люба.

— Ну-ну… И Алексея Витальевича сынок тут! Ну-ну…

И когда эта огроменная бабенция наконец отошла, Люба трагическим тоном заявила:

— Ну всё, теперь по всему посёлку разнесёт!

— Это не она, случаем, пирожками из краденых детей торговала? — ввернул я.

— Смейся, смейся!

— Поду-умаешь!

— И ничего не скажешь!

— Да ладно вам, — остановила наш младенческий спор Mania. — Что отвечать будем, когда спросят?

— Да ещё никто и ни о чём не спросил, — возразил я.

— Когда спросят, поздно будет.

— Ты же ей ничего конкретного не сказала.

— Правильно! Скажем, из любопытства заглянули! Интересно же?

— Как это из любопытства? — возразила Mania. — А как же наше обещание?

Это прозвучало убедительнее всего. Предательство было невозможным. И мы повесили носы.

— Ладно, — сказала Mania. — Будь что будет.

— Значит, так Богу угодно, — опять ввернул я.

В кармане моих вычищенных и наглаженных брюк лежала «трёшница», которую сунула мне поутру бабушка. Это было богатство. И я думал, как им лучше распорядиться. День рождения же на носу. Что бы такое особенное подарить? Цветы? Но они ничего не стоят. И у нас, и у Елены Сергеевны всяких разных — целые палисадники. Разным безделушкам я вообще не придавал никакого значения. А вот книга… Книга по-прежнему считалась лучшим подарком. Но по воскресеньям книжные магазины не работали. И потом, какую подарить книгу? О новых изданиях думать не приходилось: они были в дефиците. Выручал «бук». И я решил завтра же съездить в «бук». И единственно из экономии предложил погулять по исторической части города.

— Лучше в парк, — возразила Вера.

И Люба поддержала:

— На карусели!

— Что мы, дети малые? — возразил я исключительно из экономии.

— Ну почему сразу — дети? — посмотрела на меня с укором Mania.

И мы поехали в парк.

Домой вернулись около шести. Я предложил пойти опять к нам, но все наотрез отказались.

— А к нам, если хочешь, приходи, — сказала Mania.

— На танцы пойдём?

— Зачем? Так посидим. Или на лодке покатаемся.

— Ладно. Сад полью и приду.

И мы разошлись в разные стороны. Если бы я только знал тогда, что у фразы этой скоро появится и другой смысл!

А всё началось с моего предательства.

Чтобы понять его причину, потому что за ним последовало и второе, и третье, я должен сказать несколько слов о маме, потому что именно страх перед ней толкнул меня под гору, а там и пошло, как снежный ком, нарастать одно событие на другое.

Да не подумает кто-нибудь, что я собираюсь судить свою мать или говорить о ней что-либо плохое. Нет. Просто у меня (не знаю, как у других), и это само собой так установилось с детства, перед мамой был страх. Не то чтобы я её как огня боялся или ходил в её присутствии по струнке, нет, просто всякое своё действие, каждый свой поступок я привык оценивать с её точки зрения. Я уже намекал на мамины взгляды, когда упомянул о коллективе. И если отец в течение жизни не раз менял свои взгляды (хотя бы в случае с «отесей» или подложным «Капиталом»), мама никогда и ни в чём не сомневалась, всегда и во всём была права, даже когда секла меня если и не «говяжьими жилами», то ремнём из говяжьей кожи — точно. Ни бабушкино, ни папино заступничество при этом не имели никакого значения. Если она что-то решила, ни в каких советчиках уже не нуждалась. Одно время, до рождения Мити, я даже приучен был обращаться к ней на «Вы». Не хочу этим сказать, что она меня не любила. Как говорится, кого люблю, того и бью. Любила. Но никогда не баловала, как потом баловала Митю. Понятно, ему за это от меня доставалось. Я даже иногда жалел, что у нас вместо ожидаемой девочки появился «пончик». Девочку я, наверно, всё-таки не обижал бы. А сколько сил потратили мама с бабушкой, пока поставили меня на ноги! Как сейчас помню большое, дышащее могильным хладом окно больничной палаты, осень, слякоть и маму под окном второго этажа. Какое у неё было лицо! Один только взгляд жалобил сердце! И я хрипел в открытую форточку: «Мам, я почти не кашляю! Скажи, чтобы меня выписали!» — «Закрой сейчас же!» — кричала она в ответ. Я послушно закрывал, пристраивался на подоконнике и, отуманивая дыханием стекло, беззвучно плакал. Не знаю, плакала ли мама, может быть, где-то в себе, чтобы я не видел, мне же всякий раз укоризненно качала головой, выражая то, что не раз говорила словами: «Не стыдно? Большой уж!» Но какой я был большой? В палате разве чуть-чуть постарше остальных. Но рядом с мамой — не помню до каких пор — чувствовал себя совершенно маленьким. И потом, мама была одна-единственная на свете… Как же её за это не любить? А вот за что полюбил её отец — не знаю. Какие у них были отношения? Всякие. Она гордилась им, он ценил её. Его удача или победа тотчас становились её удачей или победой. В других семьях я не жил, может быть, и есть такие, где совсем не бывает ссор, в нашей семье они были: когда из-за нас, из-за детей, а когда, кто же поймёт, из-за чего родители ссорятся… В основном же, как мне казалось, всё шло хоть и не гладко, но всё же неплохо. И бабушка никогда под ногами не путалась…