Владимир Чугунов - Буря

Из клуба я побежал домой. Уложил фотоаппарат в коробку, где хранился его заводской паспорт (кстати, узнал совсем недавно, что «ФЭД» — это Феликс Эдмундович Дзержинский), взял свой (без паспорта вещи на комиссию не принимали) и улетел в город. Удача поначалу не сопутствовала мне. В комиссионке сказали, что деньги выдают лишь после продажи. «Если надо сразу, идите в ломбард. Но там вы даже пятой части не получите». Я отошёл к окну магазина и стоял в невесёлом раздумье. В это время мне и улыбнулось счастье. Толкавшийся рядом со мной во время комиссионной оценки толстячок лет сорока, подойдя сзади, тихонько предложил: «Сорок». И я, не задумываясь, отдал.

Деньги я спрятал в потайной, внутренний, пришитый накануне к поясу кармашек. Так что не страшны были теперь ни воры, ни грабители. Но сердце моё всё равно колотилось от страха. Ещё бы! Такой огромной суммы я отродясь в руках не держал. И всю обратную дорогу казалось, что на меня смотрят так, будто я от них чего-то скрываю или откуда-нибудь сбежал.

Дома я убрал деньги в самый дальний угол выдвижного ящика письменного стола, предварительно положив в конверт, прикрыл сверху тетрадками. Спать, из предосторожности, лёг с закрытым окном. За ночь меня два раза грабили — не по-настоящему, а во сне, но всё равно я чуть не умер от страха. Встал как чумной. Казалось, совсем не спал. Проверив — а вдруг не приснилось? — всё ли на месте, побежал искупнуться. После купания взбодрился, а представив, что ожидает меня сегодня, пришёл в восторг.

— Баб-ууленька, бабусичка, бабу-уля, иде-э ты-ы? — взывал я, вернувшись с купания, хотя можно было и не спрашивать — запах оладушек растекался по всему дому.

— Чиво тибе? — отозвалась она. — Али с той ноги встал?

— Бабулёнчик! — войдя в кухню, сказал я. — Дай я тебя поцелую!

Я чмокнул её в румяную щёчку, своровал и тотчас кинул в жевательное отверстие оладушек. Ага, целиком. «Сништожил» его, потянулся за вторым, но получил шлепка по руке.

— Иди сперва руки помой да помолись.

— А можно… после вчерашнего?.. — нарочно спросил я.

— Ты что, уж и от Бога отрёкся?

— Скажешь тоже!

И я отправился исполнять приказание. По громкости заданного вопроса я понял, что отца уже дома нет. А может — ещё нет? Который час? Было без четверти девять. Я глянул в окно — но тут же вспомнил. «Ах, да! Лодка же на месте!» Придав себе надлежащий вид, я помолился (и ещё как!) и с удвоенным восторгом прилетел («и-и-иу-у-у») на кухню, полетал вокруг кухонного стола и приземлился («взз-з-з!») прямо на стул.

Бабушка даже головой покачала. О чём подумала и чего не высказала, было понятно без слов.

— Бабанчик, а знаешь ли ты, что у меня сегодня самый счастливый день в моей жизни?

— Ра-ано пташечка запела…

— Как бы кошечка не съела? — перехватил я. — Это не про меня, бабань! Бабаничка ты моя распрекрасная!

— Это почему же не про тебя-то?

— Не про меня, бабаньк, можешь не сомневаться!

Она посмотрела на меня, опять вздохнула, покачала головой и на этот раз изрекла истину:

— Да-а-а-а…

— А почему таким тоном, бубулёнчик? Ну-с! — потёр я в предчувствии наслаждения ладони: — Пожрё-е-ом!.. — но тут же исправился. — Пардон! Покушаем, бабань, покушаем. Покушаем, потом поспи-им, поспи-им, потом поеди-им… А ты что невесёлая?

— А ты с чего пляшешь?

— Я же сказал, бабунчик, от счастья, которое меня, как ты иногда выражаешься, намедни, коли обедни, ждет!

— Да что ждёт-то?

— Сликрет, бабань, сликре-эт! Я тебе потом скажу. А сейчас дай я тебя ещё разок на прощанье поцелую? Красавица ты моя-а!

— Да отвяжись ты, балалайка… — беззлобно проворчала она.

— Ну тогда, бабань, пока!

— Куда?

— Туда, бабань, где… чё-то синеет гора, где бродят беспечно лишь ветер да я… Люблю! — и я послал ей воздушный поцелуй.

Когда я исчез, жизнь в посёлке продолжалась уже сама собой.

Новый завет, пошелестев купюрой и сделав печальный вид, я уторговал у «трясунчика» за десятку, хотя вначале хотел предложить двадцать. «А! Давай!» — махнул он прокуренной дланью и, сунув в карман десятку, потёк в ложном направлении. Я блаженствовал. Нет, всё же есть Бог на свете! Леонид Андреевич не прав, не «р-рилигия», а именно Бог. И я полетел, правда, уже без крыльев и без звука, а 1а mesone… Что это означает, я расшифровывал в начале событий. Но перед этим заскочил к Елене Сергеевне на работу.

Увидев меня, она даже засмеялась.

— Какие у тебя счастливые глаза!

— Правда? Но я действительно счастлив! Потом, потом скажу, почему… — Необыкновенно красивая улыбка не сходила с её лица, и я, опять не выдержав, ляпнул: — О-о, если б вы только знали, как я вас люблю!

— Меня-а?! О, Господи!

— Можно я у вас букет цветов нарву, роз?

— Алых? Конечно! Только — нечетное число!

— Знаю! А можно я вас, — обернулся, — поцелую?

— С ума спятил?!

— Как брат сестру, не понимаете, что ли?

— Нельзя!

— Почему-у?

— Нельзя и всё. Иди уж… жених…

— Что-о?

— Иди, говорю. Не видишь, всё ателье на нас смотрит?

— А-a. Девча-ата-а!

И я помахал ручкой выглядывавшим с любопытством в дверь перезрелым «девчатам».

— Прекрати!

— А что? Дев…

— Перестань, говорю! Рассержусь!

— Тогда до следующего свиданья? Да? Нет, вы скажите — да?

— Да, да. Иди.

И она ещё раз улыбнулась. Но уже, показалось, с грустью.

Исключительно всё в этот день у меня ладилось. И букет я сделал просто сногсшибательный. И шествовать решил не вокруг, а через бор. Более того, всем смертям назло, мимо беседки. Уж я-то знал, что к этому времени там соберётся вокруг Глеба толпа, точнее — чернь. И помеченный мною «фантомас», может быть, там будет. И вот потрясающая картина: поэт (в душе) — я, с букетом алых роз — и эта «чернь тупая». Почему, спрашивается, я лез на рожон? А никакого рожна быть не могло. Принципиально. Глебу это было невыгодно. Так почему же по чужим нервам не погулять?

Но чему, спрашивается, я был так безумно рад? Какова причина моего восторга? А не скажу!.. А что касается нервов, погуляли по моим… И ещё. Тут самое время сказать о том, что шепнул мне потихоньку отец Григорий. Сегодня, по его совету, я впервые сделал за свою будущую, «предназначенную от Бога», невесту сорок земных поклонов. Оставалось ещё тысячу пятьсот шестьдесят, но это ничуть не пугало, лишь бы, как он уверял, «Бог сподобил». И я на это крепко надеялся. Но, видимо, не зря где-то сказано, что для осуществления просимого нужны не наши ноги, а наше сердце, а оно-то как раз и очутилось «на стране далече»…

Перед тем как выйти из дома с букетом, я, как и отец тогда, поинтересовался у своего отражения в зеркале: «Никита Алексеевич, а, Никита Алексеевич, вам не пора? Что? Во всех смыслах, Никита Алексеевич, во всех смыслах!» Но Никита Алексеевич глупо улыбался в ответ. Потом вздохнул (что, мол, с тебя взять, кроме анализа) и перешёл в реальное пространство. В нём было намного просторнее, но уже нельзя было созерцать себя, а так хотелось! Одно дело, когда ты идёшь и на тебя смотрят люди, и совершенно другое, когда ты при этом видишь себя со стороны и контролируешь каждое своё движение. О, если б хоть иногда я мог видеть себя со стороны! Каким бы гоголем прошвырнулся я сейчас по улице!