Владимир Чугунов - Буря

У Паниных меня уже не ждали. Окончательно и бесповоротно примирённый со всем миром, Леонид Андреевич встретил меня пьяным возгласом:

— Штрафную! Васильна, всклень, всклень наливай!

— Думаешь все, как ты, алкаши? Только о том и мечтают, как бы напиться? — заступилась за меня Ольга Васильевна.

Стол ломился от яств. Я протянул имениннице букет и аккуратно завёрнутый свёрток, шепнув: «Потом развернёшь». Маша приняла подарки и посмотрела на меня таким счастливым взглядом, что я чуть не взвыл от досады. Как было бы сейчас хорошо — два счастливых человека рядом? И я решил потопить досаду в вине. Ольга Васильевна, Люба, Вера, Mania ахнули от удивления, когда я, поздравив именинницу, махнул стограммовый, всё же налитый всклень главой семейства, стакан водки.

— А я что говорил? Мужик! — поддержал Леонид Андреевич. — А то цедят, ей-Богу, как дети малые. Берите пример!

— А ты и рад человека напоить?

— Не рад, а сочувствую. Не видишь, на нём же лица нет?

— Это ты, видно, с пьяных глаз не видишь. Куда же оно, по-твоему, делось, лицо-то?

— Сейчас спросим. Что случилось, Никит? Почему опоздал?

Чувствуя, как меня разбирает хмель, я махнул рукой и чуть не расплакался, как младенец. Все сразу насторожились.

— Да что, в самом деле, стряслось? — спросила Ольга Васильевна.

Я сел на край дивана, к которому был приставлен стол, и закрыл лицо руками. Все тут же ко мне подошли.

— Опять «фантомасы»? — спросила Люба.

Не отнимая рук, я отрицательно покачал головой. Ну что за дурь? Взять и на виду у всех расплакаться, как малое дитя! Ещё не хватало всем праздник испортить! И, встряхнувшись, я объявил, правда, не вполне владеющим языком:

— Всё! Ни слова больше! Маш, прости! Простите! Ольга Васильна, всё! Ур-ра!

И я попытался изобразить восторг.

— А у самого слёзы бегут.

— Это от счастья! Если б вы знали, как я вас всех люблю!

— Что, достиг своего? — набросилась на Леонида Андреевича Ольга Васильевна.

— Стоп! Никаких ссор в этот прекрасный день! Повторяю, — я быстро отер ладонями слёзы, — это от счастья!

— Закусил бы… А то ещё упадёшь от счастья-то.

— После первой не закусываю! — расхрабрился я.

Но на меня сразу навалились всей гурьбой:

— Это тебе не в кино, — возразила Ольга Васильевна, имея в виду фильм «Судьба человека». — Не закусывает, видишь ли, он! Девчонки, кормите его. Мяса, мяса побольше. И сливочного масла намажьте на кусок, да пожирней.

— Какое масло? Я же сказал, после первой не закусываю. Наливайте вторую! Всклень!

— Пр-равильно! — подхватил Леонид Андреевич. — Мы русские! Мы после первой не закусываем!

И потянулся было за бутылкой, но Ольга Васильевна осадила его:

— Да хоть совсем не ешь! Учитель выискался! Чему парня учишь?

— Муж-жэству!

— Наклюкался, да? Тьфу! Глядеть противно! Не слушай его, Никит, — не Римский Папа, — ешь!

— После первой? Да ни за что! — упёрся я.

— Никит, закуси, а? — только и сказала Mania.

И я сразу потерпел поражение.

— Приказ начальника — закон для подчиненного.

— Кого слушаешь? Да она всю жизнь теперь будет тобой командовать, как моя! Эх, пропал мужик! — огорчённо вздохнул Леонид Андреевич.

— А ты думаешь, он, как ты, всю жизнь пить будет? — возразила Ольга Васильевна. — Не слушай его, Никит, ешь.

И я ел. Особенно мне понравилось, что Mania будет командовать мною всю жизнь. Не возразила же, не сказала: «А с чего вы взяли, что я за него замуж выйду?» — а, скромно потупив очи, промолчала. А молчание, как известно, знак согласия. Короче, я блаженствовал. Блаженство сопровождалось плывущими перед глазами горшками цветов, окнами, дверями, лицами, невнятным разговором и закончилось блаженством окончательным — без образов и звуков.

Сколько я проспал, не могу сказать, но проснулся на диване, как от толчка. И первое время не мог сообразить, что я не у себя дома. Стояла такая мёртвая тишина, что мне даже стало не по себе.

Я попробовал приподняться, но, как и в прошлый раз, у меня закружилась голова, мне стало дурно, на лбу выступил холодный пот. Не велико геройство, так позорно срубиться в начале торжества. Определённо, вино было создано не для моей нежной персоны. Но ещё больше меня занимал вопрос: который час и куда все подевались? Неужели так поздно и все уже спят?

Разгадка пришла минут через двадцать, когда я, пропустив два фужера вишнёвого компота, уже не лежал, а сидел на диване. За окном послышались приближающиеся голоса. Я поднялся и включил свет. Щёлкнул замок. Дверь распахнулась, и все в полном составе, шумные, весёлые, вошли на веранду. Оказывается, ходили к нам предупредить бабушку, а то ведь до утра не ляжет, а заодно прогулялись.

— А Лёшка-то, пардон, Алексей Виталич, смотрю, в настоящие рыбаки заделался! — прогремел Леонид Андреевич.

Меня словно прострелило: в рыбаки заделался… Отец действительно никогда не увлекался рыбалкой, как в это лето. Но если бы не Глеб, я бы, наверное, внимания на это замечание не обратил. Тем более что перемены были в характере отца.

— А ты что опять загрустил? — спросил Леонид Андреевич и, присев к столу, стал перебирать пустые бутылки. — То всех люблю, а то нос повесил.

— Который час?

— Двенадцать почти. А что? Неужели домой потащишься? Брось, оставайся!

— Правда, Никит, оставайся, — сказала Mania. — А я в доме со всеми лягу.

Но я был захвачен идеей.

— Не могу. Правда. Домой срочно надо.

— Какие ночью могут быть срочные дела? — возразил Леонид Андреевич.

— Не дела, а просто надо…

И тут меня впервые удивил настороженный Машин взгляд. Такого взгляда я у неё ещё не видел. Стоило бы догадаться или хотя бы задуматься! Но я был поглощён своим. Даже хмель, казалось, прошёл.

— Ну, как знаешь, — развёл руками Леонид Андреевич.

— Извините.

И я поспешно вышел.

Думаю, достаточно будет сказать, что была самая чёрная и самая мрачная ночь. Наверное, были и звёзды, не знаю, я не смотрел. А луны точно не было, иначе бы я заметил её серебристый след на поверхности озера. Костёр на том берегу чуть тлел.

Где же «это» могло у них происходить? Там? Но у Елены Сергеевны не было лодки. Неужели отец заезжал за ней и они отправлялись на ту сторону вместе? А если бы заметили соседи или другие рыбаки? Да что гадать? Надо перебраться на тот берег.

Идти вокруг, через дамбу, было далеко, километра три в общей сложности. Через эту дамбу мы и ездили с Митей на велосипедах на пески заниматься борьбой. Но пески были рядом с дамбой, по ней их возили на машинах для строительства, а дальше вдоль всего берега шли сплошные буераки, кусты, даже небольшое болотце. На велосипеде, а тем более ночью, добраться невозможно. Оставалось одно — плыть. К тому же это был самый незаметный способ подкрасться поближе, почти к самому костру, ибо, отправься, например, я на панинской лодке (взять её незаметно не составляло труда, и вёсла знал, где лежат), и только по скрипу и всплеску вёсел мог быть обнаружен в такую тихую ночь уже за полверсты. Вплавь же, по-морскому, мог достичь того берега совершенно незаметно, а затем также незаметно подкрасться. Одно останавливало меня — недостаточно трезвая голова, которая закружилась в темноте.