Владимир Чугунов - Буря

— Ну ты чё, язык проглотил?

Но я действительно почти проглотил. Мелькнувшая в уме догадка так поразила, что я не мог вымолвить ни слова. Да и что говорить? Что на эту пакость скажешь? И я выцедил:

— Пусти, гад!

— А за гада знаешь что бывает?

И он стал снимать с шеи гитару.

— Ладно, Глеб, пусть чешет своей дорогой, — сказал один крепыш, положив Глебу руку на плечо.

— А чё он?

— Да ла-адно тебе, не видишь, он и так в штаны от страха написал.

Глеб презрительно улыбнулся, сделал движение назад, толпа расступилась. Я прошёл через неё в ожидании предательского удара, что иногда, судя по рассказам, случалось, но никто ко мне не прикоснулся. И надо было молча уйти, но я не выдержал, особенно припомнив оскорбившую меня Глебову ухмылку, обернулся и сказал:

— Сильны, да, семеро на одного?

— Чё, один на один хочешь?

И я, сорвавшись в пропасть, сказал:

— Хочу!

Толпа тут же зашевелилась в предчувствии «спортивного интереса». Кто-то крикнул:

— По лицу не бить!

— Это как получится, — возразил кто-то. — Не видишь, быки сошлись?

— Никто больше не встряёт, пацаны. И без обиды. Сами напросились.

Я вошёл в беседку, положил на лавку букет, снял и аккуратно сложил рубашку, брюки, носки, туфли.

— А трусы чё не снимаешь? Ха! — съехидничал Глеб. — В грязных, что ли, в чужую постель полезешь?

Я молча проглотил обиду. Вышел и встал на небольшом, вытоптанном от травы перед входом в беседку, пятачке. Нас взяли в кольцо. Из книжки я знал: главное — сохранить спокойствие и быть нацеленным на победу. Не стремиться убить, а победить.

Глеб, очевидно, был в себе уверен, все остальные в его победе — тоже. Он передал кому-то гитару, сделал шпанский выброс руки в мою сторону: «Ша!» Но я не испугался. Быстро приблизился к нему, обнял за талию, чуть присел, и, взяв крепко сзади за ремень, приподнял, взвалив на живот его тело. Ноги его повисли в воздухе. От неожиданности он опешил. Я сделал несколько обманных движений вправо и влево, чтобы он потерял точку опоры, и резко бросил его на землю. Толпа ахнула. Глеб вскочил и в ярости кинулся на меня. Но я ловко перехватил его руки и, падая на спину, ногой перекинул через себя. Этого он уже совсем не ожидал. Вскочил и закричал:

— Приёмчики, да, приёмчики?

И, подскочив, хотел пнуть меня ногой в бок, но я, перехватив его ногу, ловко направил её движение вверх, и Глеб опять оказался на земле. Это привело его в ярость.

— Ну всё, хана тебе!

И он стал махать длинными ручищами. Пару раз я увернулся. Но один раз он достал по уху. В голове зазвенело. Я потерял ориентацию. Но всё же сообразил пойти на сближение. И, взяв в замок, повалился вместе с ним на землю. Оставалось сделать болевой приём, но у меня уже не хватало ни сил, я задыхался, ни умения, далеко не все приёмы были мной отработаны, как эти три. И всё же хватило сил не выпустить бьющегося Глеба из заднего захвата. Он в бешенстве царапал мои руки, старался стукнуть затылком мне в лицо, но я, уткнувшись головой в его спину, держал из последних сил до тех пор, пока нас не растащили. Руки мои были в ссадинах, а весь я с ног до головы — в песке. Глеб, для приличия ещё рвавшийся в мою сторону и удерживаемый дружками, хрипел:

— Можешь рыть себе, сука, могилу! Кранты тебе, падла!

Я молча отряхивал с себя песок, хотя и без отряхивания было ясно, что, прежде чем одеться, надо хорошенько помыться. Явиться в таком виде бабушке на глаза было немыслимо. И я решил незаметно, идя не по улице, а по тропинке вдоль заборов, пробраться к Елене Сергеевне. Слова Глеба, конечно, зацепились в сознании, и хотя я старался этому не верить, невольно думал. Говорить о настоящей причине драки я, разумеется, не собирался.

Увидев меня, Елена Сергеевна ахнула:

— Это ещё что за новости?

Я сказал, что повздорил с Глебом: «Даже не хочется говорить из-за чего…» Но этого оказалось достаточным, чтобы не задавать дальнейших вопросов. Елена Сергеевна дала чистое полотенце, сказала:

— В бане есть тёплая вода. Недавно стирала. Иди.

Я внимательно посмотрел на неё, подумал: «Неужели правда? Не может быть!» Она уловила мой взгляд, спросила:

— Ты чего на меня так смотришь?

— Как?

— Странно как-то… Спросить о чём хочешь, нет?

— Пока нет…

— Что значит — пока?

Я неопределённо дёрнул плечами.

— А я, может, скоро вас покину, — сказала она и тут же рассеяла моё недоумение. — Обмен, кажется, наклёвывается…

— Который год он у вас всё наклёвывается?

— Не было вариантов хороших. А теперь, кажется, подвернулся. Так что теперь будешь ездить ко мне в гости в город, в двухкомнатную квартиру со всеми удобствами!

— Сомневаюсь что-то.

— Увидим. Ладно, иди.

В предбаннике на гвоздике висели мужской халат, вафельное полотенце, под ними, на полу, стояли мужские шлёпанцы. Может, всё это и всегда тут находилось, я тут ни разу ещё не был, но теперь, после замечания Глеба, эти вещи насторожили меня. Зачем одинокой женщине держать в бане мужской халат? Понятно, что от мужа остался, но зачем он тут, когда и мужа давным-давно нет?

Я потрогал халат, пошарил в его пустых карманах. Что, собственно, это могло означать? Но лучше не думать. Да, лучше не думать. И, оставив свою одежду на лавке, я пошёл в баню мыться. Тёплой воды был полный бак. Почти половину я истратил на себя. И голову, и тело намыливал дважды.

На выходе опять задержал взгляд на халате, шлёпанцах. Но тут же рассердился на себя: «Ну чего пристал?»

Букет мой, когда я, причесанный и одетый, вернулся в дом, Елена Сергеевна раскритиковала.

— Ну зачем так много? Ты думаешь, если много, значит, хорошо? Не букет, а веник. А ты подари одну или максимум три… Всего три розы! Смотри, — она быстро разобрала букет и составила другой, из трёх роз. — Видишь разницу? Посмотри, как красиво? А приложи к себе. Посмотри в зеркало. Видишь?

Теперь я и сам видел, что три лучше семнадцати, на одну розу меньше числа исполнившихся Manie лет.

— И тремя, и даже одной — гораздо больше сказать можно!

— И что можно сказать одной?

— Ты у меня единственная и неповторимая, как эта роза, например!

— А тремя?

— Верю, надеюсь, люблю.

— Никогда бы не подумал.

— Ну иди… — и, мило улыбнувшись, погрозила пальчиком: — Смотри не дерись больше…

Конечно, не драка с Глебом была причиной моей печали, а его слова. Какое, оказывается, сильное действие могут производить слова, как они могут ранить сердце, смутить душу! И Елена Сергеевна — вроде та и не та. А вдруг это правда? И тогда, что будет с мамой, с нами? Мне даже трудно было представить, что было бы с мамой. Она всю жизнь так была уверена в отце. А я? Но что — я? Что — я, когда мир вокруг, мир во мне затягивало жутью? Когда одна только мысль «об этом» наводила на меня непроходимый мрак? И я уже знал, что не успокоюсь до тех пор, пока своими глазами не утвержусь в обратном.