Владимир Чугунов - Буря

— Ну хорошо, хорошо… А теперь уходи. Пожалуйста.

— Ухожу… Только разрешите ещё раз, всего один разочек поцеловать вас на прощание?

— Нет! Всё! Хватит! Нацеловались! — возразила она.

Я наставивал:

— Ну всего один раз, всего один только разочек!

И тогда она наконец чмокнула меня.

— Ну вот тебе. Всё?

Я глубоко вздохнул, поцеловал её руку и, поднявшись с дивана, спросил:

— До завтра?

— Да. Но учти, с утра меня не будет. Я уеду.

— Куда?

— Куда надо.

— Тогда до вечера?

Она кивнула. Я вздохнул.

— Мне кажется, я не доживу до вечера!

— Не выдумывай. Ступай.

Дверь за мной тут же была заперта на задвижку. Я глубоко вздохнул, горько улыбнулся и поднял голову к небу. Оно было сплошь усеяно звёздами. После грозы пахло озоном. Не могу объяснить, что чувствовал я в ту минуту. Если это было блаженство, то — мучительное. Но столько сладости, оказывается, несла эта мука! Елену Сергеевну я уже не осуждал. И, наверное, не совру, если скажу, что на самом деле в эту минуту любил её больше всего на свете. И о поступке отца я думал иначе. Горький, но тогда, пожалуй, ещё сладкий опыт был тому причиной. Ну как было против такой прелести устоять?

И вдруг новое, ещё неведомое чувство ревности вспыхнуло во мне.

«Уж не потому ли и выпроводила?..»

Я посмотрел на окна нашей мансарды. Они были уже или ещё темны.

Потихоньку пробравшись в соседскую баню, я сдёрнул с гвоздя халат, поднял шлёпанцы и отправился топить. Шлепанцы утонули сразу, а вот с халатом пришлось помучиться. Не знаю, из какой дряни он был сшит, но воду в себя вбирать не хотел. Тогда я притащил от дома белый кирпич, из теплицы умыкнул кусок шпагата, которым были подвязаны огурцы, кирпич обмотал халатом, увязал и как можно дальше забросил. Когда возбуждавшие ревность предметы были уничтожены, я пошёл назад. Но тут опять и уже в последний раз за этот вечер столкнулся с Еленой Сергеевной.

— Ты чего тут?

— А вы?

— Странный вопрос. Я, кажется, у себя в огороде.

— А он мне тоже теперь не чужой, — ляпнул я. — Так что вы тут забыли? Не в баню, случайно, идёте?

— Теплицу иду закрывать.

— Не ходите. Я закрою. Могу завтра грядки вам прополоть.

— Не надо. Я через неделю съезжаю. Пусть новые хозяева полют.

— Жаль.

— Чего?

— Не будет теперь вас рядом. Но, может, это и к лучшему. Там нас никто не знает, подумают, так и должно быть, — и выплюнул: — Вы хотите ребёночка?

— Дурак!

— А я хочу.

Она покачала головой, как над убогим, вздохнула.

— Ладно, дождусь, когда вы уйдёте, — мало ли чего может случиться — и уберусь восвояси.

— Ну ты и вредина!

— Просто не хочу ни с кем делиться…

Она рассердилась.

— Всё сказал? А теперь убирайся! Вон! — и пренебрежительно обронила: — Жених!..

Меня кто-то ужалил. Изнутри. Я обхватил её, чуть приподнял, но кружить не стал, боясь упасть.

— А невеста — кто?

— Пусти, сумасшедший, увидят!

— Пусть!

— Пусти, говорю! Обижусь!

Я отпустил. Уходя, брякнул:

— Я вас никому не отдам!

За калиткой присел, дождался, когда «предмет наслаждения» окажется в надёжном месте, и пошёл домой. Какое это всё-таки счастье — целоваться! И ещё… Я сегодня чуть было не стал мужчиной… Конечно, и говорить и даже думать об этом стыдно, но у меня же серьёзные намерения… И странно, о Маше я впервые не думал. Что-то такое далёкое грезилось, как из тумана, но уже мной не владело. Я любил, я всем существом желал другую.

Лодки на месте не оказалось. Я даже потёр от удовольствия ладони. «Последим!» Но, глянув на озеро, костра не заметил. «Может, только отчалил?» Походил минут пять. Всё было по-прежнему. И тогда решил зайти домой. Дверь открыла бабушка, явно чем-то недовольная.

— Ну, и где тебя черти носят?

— А может, ангелы, откуда ты знаешь?

— Черти тебя носят, а не ангелы, супостата этакого. Где, спрашиваю, был?

Я для убедительности возбухнул.

— Ну не вредная ли ты старуха? Не прав ли я?

— К этой, что ль… таскался?

— Во-первых, не таскался, а ходил. Еленой Сергеевной её, к вашему сведению, величают.

— Вожжами таких Сергевн величают!

— Плохого же ты мнения о своей снохе… — плюнул я.

— Чего?

— Ну к внучке…

— Го-осподи! Опять, что ли, тебя отчитывать?

— Саму тебя надо отчитывать!

— И тэтак ты к отцу Григорью завтри поедешь?

— Никуда я не поеду! Наездился! Спаси Христо-ос! И а-анделы небесные! — передразнил я её и гордо удалился, напутствуемый испуганным до смерти: «Свят, Свят, Свят!»

«Да-а, но где отец?»

Я вернулся в кухню, где бабушка сердито гремела посудой.

— Отец где?

Молчание.

— Я, кажется, вопрос задал?

Гром посуды.

— Вы, что ли, оглохли?

Она повернулась, держа в руках глиняную плошку.

— Дать бы тебе по башке, да убить боюсь!

— Ты на вопрос ответишь?

— Не отвечу.

— А лодка куда делась?

— Лёнька забрал!

— А-a!.. А отец?..

— Ты бы не пришел и тебя бы не видала! — покривлялась она.

— Бе-бе-бе-бе-бе, — передразнил я и на этот раз удалился окончательно.

Правда, бабушка ещё не окончательно от меня отвязалась. Пару раз, заглядывая в дверь, угрожающе спрашивала: «Так не поедешь?»

— Не-а! — вредничал я.

Последний раз вся злость досталась двери.

«Так, где же отец? Поди, с Лапаевым да с этим директором учительского дома квасят. Тот выпивоха ещё тот! Но Бог с ним, Бог с ними со всеми! Мне как обустраивать свою жизнь?»

И, представив, что завтра меня опять ждёт, я крепко обнял подушку.

В эту ночь со мною впервые чуть не случилось «этого»… Подробно описывать не стану. Скажу только, что мы так и не нашли с ней для «этого» укромного места. Везде нам кто-то мешал, у всех мы оказывались на виду. И так досадно от этого было, что, даже проснувшись, я хотел провалиться назад, да не вышло, и я долго ещё лежал, переживая всё в воображении.

Поднялся нехотя, в зачумлённом состоянии. И, несмотря на то что утро было что надо, рад этому не был. Хотелось одного, и ни о чём другом я не мог думать.

Потом сходил на реку, искупнулся. Ни отца, ни бабушки дома не было. Бабушки — понятно почему, неясно только, в каком направлении подалась: к Дедаке на могилку или с Машей к отцу Григорию? Правда, и это не особо интересовало. А вот Елены Сергеевны мостки, банька, теплица, дом, когда плавал, даже очень. Какую-то новую в моём воображении получили они притягательность. Я даже причалил к её мосткам, высадился на берег, слетал в баньку и в сумерках сразу разглядел то, отчего ещё не сходил, но тут же почти сошёл с ума — её беленькие трусики… Среди других неважных вещей они показались мне волшебными. Я даже прикоснуться к ним не посмел. И, выскользнув из бани, с разбегу нырнул с мостков. Под водою находился до последнего и вынырнул уже на своей стороне. Огляделся, предательских глаз вроде не приметил, пришвартовался к своим мосткам, и, выйдя на свой берег, почапал к дому.