Владимир Чугунов - Буря

Теперь мы были у подножия стены. Далее шли древние, выложенные из тёсаного камня лестницы, по которым когда-то подымались на стены воины. Лестница привела ко входу в сторожевую башню. На крышах самых высоких башен когда-то разводили костры, чтобы известить тыл о приближении или об отсутствии неприятеля, что можно было понять по цвету дыма.

Из башен толпы растекались по обе стороны стены. Когда мы в плотном потоке поднялись в башню и, пройдя сквозь её сумрачное освещаемое через узкие бойницы нутро, очутились на верхней площадке, я с удивлением отметил, что, покуда хватал глаз, вся верхняя часть (около четырёх метров ширины) убегавшей за далёкие горы стены была усыпана медленно текущим народом. Не стояли, а именно шли. Стена шла точно по хребту причудливо изгибающихся, опускающихся и подымающихся к самому небу гор, поэтому не только с неприятельской стороны, но и со стороны тыла подобраться к ней было не так-то просто — такая разверзалась перед глазами головокружительная крутизна. И это притом, что сама стена была довольно высокой. Такой высокой, что спускающиеся вдоль неё с тыльной стороны по узкой тропинке люди казались лилипутами. И я подумал: «Две тысячи лет они строили, как считали во всём мире, эту бесполезную стену, а теперь она приносила им колоссальный доход». Конечно, иностранцев было гораздо меньше, чем китайцев, и, практически, все они, оказавшись на верхней площадке, дальше не шли, а либо фотографировались, либо смотрели по сторонам или на утекающие в поднебесье толпы потомков Чингисхана, но одно было несомненно: и в данном случае китайцы оказались практичнее всех. Положим, ехали на стену в основном одни простолюдины, подростки, но это ещё ни о чём не говорило, а даже наоборот, свидетельствовало о непреодолимой силе традиции, и, может быть, это был их собственный, свой, китайский Фавор.

Мысль о Фаворе подтолкнула к дальнейшим размышлениям. Если всё в мире связано и нет ничего случайного, для чего тут оказался я, и не просто, а ещё с таким трудом преодолев затяжной подъём? Судя по тому, какое количество времени требовалось, чтобы без помех добраться до стены, расстояние от центра Пекина не превышало и шестидесяти километров, стало быть, уже с этой стороны стены когда-то начиналась наша территория, до нынешней границы которой было почти полтора часа лёту. Выходит, по хребту этих гор когда-то проходила граница двух совершенно полярных миров: созерцательного — и практического; совершенно не привязанного ни к чему земному, саморазрушающегося и, невзирая ни на какие призывы, вымирающего — и живущего, практически, одним земным, даже с каким-то наслаждением въедающегося в эту землю, интенсивно развивающегося и, несмотря ни на какие запреты, обильно плодящегося. Даже при наличии железного порядка и строгих законов это непрестанное движение представлялось каким-то древним, едва организованным хаосом. И, может быть, я для того тут и оказался, чтобы ощутить могущественное и устрашающее дыхание этого едва организованного древнего хаоса, для усмирения даже самого незначительного волнения которого на площади Тяньаньмэнь потребовались танки, а что будет, «когда закончится нефть и выкурим газ?»

Свету я с самого утра не видел. Может быть, они сидели где-то позади нас и даже не выходили вместе со всеми из автобуса. Собственно, и не искал. Незачем да и поздно было искать. И только вертелось назойливо в голове, пока мы снимали друг друга с дочерью на стене, это странное сочетание пришедших вчера на ум слов: Света, свет. Какая-то заключалась в этом сочетание мысль, которую я всё никак не мог понять.

Спускались вниз в два параллельно движущихся состава. Сиденья стыковали под уклоном штук по пятнадцать или двадцать. На переднем сидел управляющий скоростью катящегося самоходом под гору поезда китаец. Всё было до того примитивно, а стало быть так жутко, что стоило двинуться нашему поезду под гору, как поднялся пронзительный женский визг. Не скажу, чтобы дух захватывало от скольжения под гору, как бывало в детстве при катании на салазках, но всё-таки это было движение, сопровождаемое ужасным скрипом, дрожанием и качанием на поворотах. Спуск был подобным извивающемуся вдоль крутой горы серпантину. С другой стороны зияла пропасть. Мы летели, держась за накинутый через голову обруч, накреняясь то в одну, то в другую сторону, как в слаломе, пока с какою-то даже озорною лихостью не вылетели на нижнюю площадку. Также на ходу, с помощью обслуги, поднялись с сидений и, глупо улыбаясь от пережитого приключения, двинулись на выход.

С полчаса нам разрешили побродить по магазинам и лавкам, раскинувшимся в верхнем горном распадке, поглазеть на стоявшую словно памятник на одном месте крепкую, белого цвета монголку, на лежащего, непрестанно жующего верблюда. Мы с дочерью не упустили случая поторговаться — благо опыт уже был. И когда подошло время, пошли к месту назначенной встречи. Там никого не обнаружили. Поглазев по сторонам, сопровождаемые с обеих сторон зазывным криком продавцов («Эй! Эй!») двинулись к автобусной площадке. Но и там никого не обнаружили. Постояв минут десять, хотели уже идти назад, решив, что нас, может быть, ждут наверху, когда услышали суровый окрик главнокомандующего:

— И чего стоим? И кого ждём? Всё давно уже внизу! У автобуса! А ну бегом вниз! Там есть кто ещё?

— А мы откуда знаем?

— Кошма-ар!

Ирина двинулась вверх, а мы вниз. Судя по всему, нам можно было не торопиться. И мы шли, весело переговариваясь, делясь впечатлениями от увиденного.

Спускаться пришлось довольно долго. Все уже сидели в автобусе. Мы прошли на свои места. Буквально следом за нами поднялись ещё трое вместе с Ириной и мы, наконец, тронулись. Спуск оказался отдельным от подъёма, подобным серпантину, довольно узким, но водитель вёл автобус под гору даже с какой-то лихостью. Когда выбрались на равнину, минут сорок ещё ехали вдоль различных одноэтажных построек, железнодорожных путей. Затем петляли по окраине города и, наконец, очутились на просторной стоянке, перед сетью двухэтажных магазинов. Напоследок нас решили покормить в ресторане. И на этот раз, кроме мантов, была подана запечённая рыба под чёрным соусом, и на каждую крутящуюся столешницу опять же круглого стола поставили, как нам сказали, бесплатно, для разъедения губы, по стограммовому пузырьку китайской водки, она была 52 градуса. Все отказались, а мы с флегматичным Васей решили попробовать. Рюмки оказались из белого фарфора, размером с напёрсток. Покрутив по очереди стол, мы наполнили их всклень, подняли.

— Хун хо!

— Хо! — вяло отозвался Вася.

И мы выпили. Вернее, что-то растеклось и тут же впиталось в полость языка. Мы и дальше решили общаться по-китайски.