Гийом Мюссо - Девушка из Бруклина

Клэр бросила велосипед на лужайке. Возле насыпи высился величественный стеклянный купол – великолепно отреставрированная карусель 1920-х годов. Похоже было, будто она плавает в воде. Старинные деревянные лошадки и строй небоскребов, видневшихся сквозь стекло, производили волнующее впечатление. Завораживали.

Клэр грызла тревога. Прищурившись, она всматривалась в каждую лошадку, в каждую гондолу воздушного шара, в каждый самолет с пропеллером, вертевшиеся под разудалую музыку шарманки.

– Тео! Ку-ку! – закричала Клэр, наконец увидев сына Рафаэля. Мальчик сидел рядом с Марком Карадеком в старинном дилижансе.

Клэр достала из кармана два доллара, заплатила за билет, дождалась, пока круг остановится, и присоединилась к парочке. Малыш был на седьмом небе; он сиял, сжимая в пухлых ручонках огромную булку, купленную ему Марком. Его круглая рожица и круглый воротничок были перемазаны шоколадом, что, похоже, его очень смешило.

– И-зюмы, и-зюмы, – повторял он, показывая на булку и радуясь новому слову.

Одним словом, Тео был в наилучшей форме, чего нельзя было сказать о Марке. Он выглядел изможденным. Глубокие морщины перер е зали лоб, легли вокруг глаз. Клочковатая борода закрыла щеки. Взгляд был тусклым, светлые глаза смотрели, не видя, словно Марк пребывал в совершенно иных мирах.

Карусель снова закружилась, а в небе заворчал гром. Клэр пристроилась на скамейке в дилижансе напротив Карадека.

– Вы ведь отец Луизы Готье, да?

Полицейский молчал, но прекрасно знал, что время игры в прятки миновало. Настал миг объяснения, которого он ждал десять лет. Марк посмотрел Клэр в глаза и начал рассказывать.

– Когда Киффер похитил Луизу, ей было четырнадцать с половиной. Четырнадцать лет – сложный возраст у девочек. Луиза стала до того капризной, до того невыносимой, что мы с женой решили отправить ее на Новый год в Бретань к моим старикам.

Карадек замолчал и завязал Тео шарф.

– Мне больно об этом говорить, – сказал он со вздохом, – но наша девочка перестала быть нашей. Дружки, подружки, тусня и всякие глупости – больше ничего ее не занимало. А я просто бесился, видя это. Скажу тебе начистоту, последний наш разговор кончился ссорой, она мне надерзила, а я отвесил ей пару оплеух.

Марк прикрыл глаза, боль перехватила ему горло, но он все-таки продолжал:

– Когда жена узнала, что Луиза не вернулась домой, она решила, что девочка у какой-нибудь подружки. Дочь устраивала нам такие фокусы: заночует у приятельницы и вернется домой дня через два. Но я по своей профессиональной привычке стал искать ее сразу. Три дня не смыкал глаз, копал землю носом, но не скажу, что человек становится прозорливее, когда дело касается его самого. Может, и выигрываешь в рвении, зато теряешь в здравом рассудке. К тому же я уже десять лет работал в группе быстрого реагирования, а там имеешь дело с ворами и мошенниками, а не с похитителями подростков. И все же мне думается, я нашел бы Луизу, если б спустя неделю после ее исчезновения не заболел.

– Вы заболели?

Марк сжал руками виски и тяжело вздохнул.

– Болезнь странная; ты, как медик, должна ее знать: синдром Гийена-Барре.

Клэр кивнула.

– Аутоимунная полинейропатия. Разрушение нейронов и нарушение нервной регуляции. Вялый паралич.

– Вот-вот. Проснешься утром, а у тебя руки-ноги, как из ваты. По икрам, по рукам мурашки бегают, будто ты под током. Потом ноги тяжелеют, и ты не владеешь ими уже совсем. Боль сковывает бока, грудь, спину, шею. Лежишь на больничной койке, как мумия, не можешь встать, не можешь глотать, не можешь говорить. Не можешь больше искать свою дочку четырнадцати лет. Сердце останавливается, за пульсом не уследишь. А когда еду в рот кладут, начинаешь задыхаться. А поскольку ты даже дышать не можешь, то у тебя повсюду трубки насованы, чтобы ты не сдох в секунду.

Тео нас не слушал, ему было не до нас, – он раскачивался в ритме музыки и блаженствовал, летя в дилижансе.

– Я пролежал почти два месяца, – продолжал Марк. – Потом мне немного полегчало, но я так до конца и не избавился от этой гадости. Прошел почти что год, прежде чем я смог снова вернуться на работу. Шансы найти Луизу свелись к нулю. А если б не заболел, мог бы я спасти свою дочку? Не знаю, и не узнаю никогда. Между нами, начистоту, я все-таки думаю, что нет, но и это недоказуемо. Меня мучило чувство вины перед Элизой. Искать преступников, вести следствие – это же моя работа, смысл жизни, роль в обществе. Но у меня не было помощников, я не имел доступа к документам, а главное, не мог рассуждать ясно и трезво. А когда Элиза покончила с собой, у меня в голове и вовсе помутилось.

Карусель замедлила ход. По щекам Карадека текли слезы.

– Элиза не смогла жить с этим, – сказал он, сжимая кулаки. – Чувство вины, сомнения… хуже этого ничего нет. Они, как яд, разъедают и убивают.

Дилижанс остановился. Тео потребовал еще круг, но, Марк, не дожидаясь, пока малыш всерьез раскапризничается, предложил отправиться на прогулку по берегу вдоль воды. Он застегнул молнию у Тео на курточке, подхватил его на руки, и все втроем они направились к деревянному помосту, что тянулся вдоль Ист-Ривер. Свою мучительную исповедь Марк продолжил только тогда, когда поставил малыша на посеревшие доски помоста.

– Когда было найдено обгоревшее тело Луизы в доме Киффера, я поначалу почувствовал что-то вроде облегчения. Умерла – значит, больше не мучается. Но боль вернулась почти тотчас же, бумерангом. Ничего время не лечит, кошмар твой всегда с тобой. И конца ему не видно. Не верь всякой мути, которую пишут в журналах и книжонках по психологии: срок траура, утешение… Нет утешения. Во всяком случае, если твой ребенок мучился так, как моя Луиза. Ее не унесла внезапная болезнь. Она не погибла в аварии. Ты меня понимаешь? Несколько лет она жила в когтях дьявола. И когда думаешь о ее мучениях, то хочется пустить себе пулю в лоб, чтобы оборвался поток жути, который разрывает череп.

Карадек почти выкрикнул эти слова навстречу заглушающему его ветру.

– Я знаю, ты беременна, – сказал он, ища взглядом глаза Клэр. – Когда станешь матерью, поймешь, что мир делится на две половины: на тех, у кого дети, и остальные. Ребенок прибавляет счастья, но ты навсегда становишься уязвимым. Лишиться своего ребенка – значит вступить на нескончаемый крестный путь. Эта рана не может затянуться, никогда. Каждый день ты думаешь: хуже быть не может, – но назавтра становится еще хуже. А знаешь, что самое страшное? Воспоминания, которые выцветают, стираются, а потом совсем исчезают. И вот ты просыпаешься утром и понимаешь, что забыл дочкин голос. Забыл лицо, искорки в глазах, ее манеру заправлять прядку волос за ухо. Для тебя перестал звучать ее смех. И тогда ты понимаешь, что боль – не главное горе. Со временем боль входит в привычку, становится неотъемлемой приправой воспоминаний. А когда все меркнет, все притупляется, ты готов продать душу дьяволу, лишь бы вернуть эту боль.