В. Строгальщиков - Долг

Делать совершенно нечего. Ни книг, ни газет, ни журналов никто не взял. За два года мы совершенно отвыкли читать, а кое-кто и раньше не читал. Сырбу с Гырбой и вовсе неграмотные. Нет, буквы они знают, но в жизни не читали ничего, кроме учебников в школе, которую бросили после седьмого класса. Как-то это плохо вяжется с объявленной всеобщей грамотностью. Однако же не будем забывать, что в армию попали худшие – те, кто не мог поступить в институт. Или глупые, типа меня. Наверное, это неправильно, если армию, защитницу Отечества, комплектуют из отбросов. Да ни хрена мы не отбросы. Опять себя обманываю. На два года мы из жизни выпали, отстали, и никто не поможет догнать. Сырбу с Гырбой вернутся в колхоз, Мама – к своим баранам, Валька – на завод, Ара кладовщиком пристроится. И так до конца жизни? Но кто-то должен растить хлеб, пасти баранов, точить железки на станке. Не всем же в академики. Да, кто-то должен, но не я. Конечно же, не я. Потому что я умный, умные руками не работают. Умные работают башкой. Вот и я буду работать башкой, притом поближе к деньгам. А деньги где? Деньги в Сибири, рядом с нефтью. Восстановиться в институте, но на экономическом. Там одни девки учатся, мужика возьмут с огромным удовольствием. Год на дневном, чтобы втянуться, потом на заочное и в какой-нибудь ОРС или УРС при «нефтянке». Сразу на Север – там коэффициенты, и жилье дают. Лет через пять пробьюсь в начальники – люди на Севере быстро растут. Переведусь в Тюмень, в аппарат главка. Я слышал, главковские батины друзья рассказывали: в конце квартала сэкономленные деньги некуда девать, а девать надо, иначе фонды срежут. Какие только премии народу не выписывают! За технику безопасности, повышение квалификации, успехи в соцсоревновании, улучшение отчетности, безаварийность, освоение новой техники, экономию материалов и электроэнергии, общественную деятельность, борьбу с пьянством, укрепление производственной дисциплины...

Я почему об этом думаю? Что, очень сильно деньги полюбил? Да не сказал бы... Я вообще не жадный. Когда пришел из гарнизонной лавки с чемоданом – пересчитал оставшиеся бабки и пошел в солдатскую чайную. Сунул там кому надо, поставил полный самовар «Вайнбрандта» и тазик бутербродов. И наливал всем старикам, кто подходил, и даже кандидатам, что оставались нам на смену. Сидел прилично пьяный и до чертиков довольный. Вот так гуляет настоящий дембель. Нет, не сказать, что я влюбился в деньги, что понял: деньги – это хорошо. Понял другое: с деньгами хорошо, без денег плохо. И если кое-кто не чувствует здесь разницы, мне на него наплевать. Закончим.

– Ты глянь, чё деется, – толкает меня локтем Колесников. Я вздрагиваю и смотрю наружу. Рассвело, поезд медленно ползет по большой дуге – такой крутой, что нам из вагона видны и голова, и хвост состава. Дугу пересекает, будто стрела натянутого лука, узкая дорога со шлагбаумом, деревянным мостом над речкой, даже не речкой, а большим ручьем с овражистыми берегами, и на мосту стоят с велосипедами девушка и парень. Девушка двумя руками держит руль, на ней короткое легкое платье, косынка на шее. Парень стоит к нам спиной, лицом к девушке. Одна рука у парня на руле, другая свободна.

– Ты чё творишь, козел? – кричит Колесников. Мы с ним уже в дверном проеме. – Ты чё творишь?

Парень не слышит или делает вид, что не слышит, и свободной рукой снова бьет девчонку по лицу. Она все так же держится за руль, поэтому лишь отворачивается и вздрагивает при ударе.

Колесников с матом ныряет под доску и прыгает вниз, падает, катится с откоса. Когда он поднимается, от других вагонов уже бегут солдаты. Парня ловят и недолго бьют, потом бросают в ручей через низкие перила моста. Следом летит его велик. Девушка роняет свой велосипед, лупит солдат кулачками, плачет и кричит на них по-польски. Солдаты мчатся к эшелону, их за руки втаскивают в последние вагоны. Девушка бежит с моста на берег, где уже стоит, шатаясь, мокрый парень, обнимает его, гладит по спине. Парень выворачивается, отталкивает девушку и лезет в воду за велосипедом. Берег ручья и движение поезда скрывают его. Я смотрю на девушку – она стоит на берегу, прижав руки к груди, и думаю, какое дерьмо мужики.

В свой вагон Колесников вернулся, когда мы встали среди леса на обед. Мы всегда останавливаемся в безлюдных местах. Щи никто не ел, а вот картошку с мясом порубали хорошо и завалились спать. Все ждут, когда в Прибалтику заедем и можно будет купить или выменять водки. Днем тамошние местные боятся, а ночью, говорят, выходят к насыпи, торгуют водкой за дойчмарки или меняют на вещи. У меня за подкладкой пара немецких десяток зашита, это две поллитровки за три шестьдесят две. Но отовариваться надо близ границы, дальше марки уже не в ходу, а на границе пользуются спросом у прибалтов. Поляки с водкой к эшелонам не выходят, а жаль, мы бы полякам кое-что припомнили. В Черняховске нас пересадят в пассажирские вагоны и отдадут под милицейскую охрану, так что набрать водяры и напиться надо успеть до Черняховска.

Границу мы переезжаем утром. Нас рано кормят завтраком – кисель и каша. Кисель я не люблю, однако сведущие люди утверждают, что дембельский одеколон «Светлану» пыжует в горле именно кисель. Мы все сидим на лавке или стоим за ней, глядя наружу. В левой руке у каждого складной пластмассовый стаканчик с дембельским одеколоном, в правой – кружка с киселем. Армейская традиция гласит, что «Светлана» из одеколонных марок самая для потребления нормальная.

Какие-то будки, заборы, поля в сорной траве, линия электропередачи, коза у колышка на привязи, два польских солдата с карабинами, один прикуривает у другого. Потом долго вдоль насыпи колючая проволока на бетонных столбах – чтоб, значит, мы не разбежались. Потом река, опять колючка, и наконец от головы состава долетает слабое «Ура!», повторяется громче и громче, и вот уже ближние вагоны взрываются ревом, и мимо проплывает полосатый столбик с флажком и буквами «СССР». Мы набираем воздуху побольше и ревем. Одеколон обжигает рот и горло, я глотаю кисель, «Светлана» хочет выпрыгнуть, у меня в глазах слезы, поэтому я не замечаю, стоят ли возле столбика наши пограничники. Снова колючка, какой-то грузовой разъезд без вывески, но при гражданском стороже – он первый наш, советский, а потому орем ему «Ура!» и машем кружками. Старичку дембеля надоели, он никак не реагирует на наши вопли, стоит себе с флажком и смотрит в сторону границы.

Вот мы и дома, растуды нас в качель.

До Черняховска купить водки нам не удается.

Пустой пассажирский состав с немытыми окнами стоит на соседних путях. Нас строят и перестраивают, группируя по вагонам и городам. Мы с Валькой не прощаемся – в поезде еще найдем друг друга. Меня снова назначают старшим по десятку. Чемоданы свои держим кучей и смотрим в сторону вагонных дверей. Все знают, что вагон будет забит до потолка, и кому-то придется спать на багажных полках, поэтому планируется штурм. Договариваемся, что пятеро без багажа рванут столбить места, другие пятеро потом заносят чемоданы – по штуке в руку и без давки. В моем десятке все тюменцы, но никого знакомого по призывному эшелону. Не беда, в вагоне познакомимся. Между путями бродят сонные обходчики, народ их донимает насчет водки, обходчики устало вертят головами – им тоже надоели дембеля.