В. Строгальщиков - Долг

– Мы друзья. Это важно.

– Жаль, что времени мало, поболтали бы еще.

– Болтать не надо, – сказал Вилли. – Болтать нет пользы. Э-э... Сейчас я вспомню... Дуй домой! Правильно? Вот, дуй домой! Еще хочу сказать... В сорок седьмом мы строили у вас обком для партии. Нам ваши женщины приносили хлеб. Я помню. Солдаты их не прогоняли. Дуй домой, Сережа.

На трамвае я проехал мимо нашего полка и еще одну остановку для верности. Пустой вещмешок я оставил у Вилли, блоки сигарет сунул под мышку. Деньги еще в гаштете я распихал по сапогам. Выйдя из трамвайного вагона, достал из-за пазухи сложенный фартук, завернул в него непроданный хабар, черпнул ладонью пыли у тротуарного бордюра, провел пятерней по лбу, расстегнул воротник гимнастерки и побежал. С сигаретами под мышкой бежать было неловко, я вспотел и быстро сбил дыхалку, что мне и требовалось для убедительной отмазки.

– А ну стоять, ефрейтор!

Черт подери, я ведь уже прошел недлинный коридорчик КПП с вертушкой, на ходу кивнув дежурному сержанту за стеклом – тот даже бровью не повел, потому что шел я внутрь, а не наружу. Конечно, если бы сержант хотел развлечься, он бы меня немножко потерзал, но сержант был из старых, и ему было лень. Зато красивый лейтенант, что прогуливался на солнышке возле караулки, был из проклятых молодых.

– Ко мне, ефрейтор.

Пять шагов до лейтенанта я пробежал, неловко цапая пальцами пуговицы воротника.

– Кто такой?

– Ефрейтор Кротов, товарищ лейтенант!

– Какой роты?

– Четвертой, товарищ лейтенант!

– Почему не на занятиях?

– Писарил, товарищ лейтенант. Стенды красил.

– У немцев, что ли?

– Никак нет. Возле столовой.

– Так почему... И что за вид, ефрейтор!

– Виноват!

– А это что такое?

Только бы он меня в караулку не повел... Версию я выдаю такую: малярничал возле столовой, водила попросил помочь с погрузкой тары. Тут вышел старшина, велел ехать на базу за картошкой. Я был при фартуке, и старшина решил, что я из кухонного наряда. А мне вдруг прокатиться захотелось и сигарет купить. В солдатской лавке «Явы» нет, а на базе есть, я ездил, знаю. Вот и поехал. Погрузились, а грузовик заглох. Водила говорит, чтобы я бегом назад...

– Ты погоди, – сказал мне лейтенант, – грузовик совсем недавно здесь проехал.

– Все правильно. Я побежал, а он, видать, завелся. Когда он мимо ехал, я ему кричал, но он не слышал. Так и упилил, козел...

– Разговорчики, ефрейтор! – склонив голову в свежей фуражке, лейтенант смотрел на сигареты. – Так, говоришь, на базе есть?

– Так точно!

– Ладно, свободен... И привести себя в порядок!

– Есть привести!

Возле кухни стоял тот самый бортовой зилок. Водитель, увидев меня, вылез из кабины, покрутил пальцем у виска и спросил, какого черта я ему в кузов свою коробку с банками поставил. Вот тебе на, кричу. Ая, блин, обыскался! Думал, сперли... Ну спасибо, земеля!

В коробку с красками я сунул блоки, прикрыл фартуком.

– Э! – сказал водитель. – Где «Яву» взял?

– В офицерском магазине. Но больше нет, последние. Мало завезли.

– Не продашь?

– Один могу. Ну ладно, два. По пятнадцать. Как родному, понял?

– Понял, земеля, я сейчас.

Значит, на базе «Явы» нет, иначе бы водила отоварился. И если лейтенант... Не станет он из-за какой-то «Явы» гнать волну. Сейчас он сменится с дежурства и пойдет к своей бабе. Сутки не видел, дело молодое. Я посмотрел на стенд: мой латекс уже высох, картинка с текстом смотрится как новая. Хорошо, что я не поленился и хорошенько вытер тряпкой стенд. Сачок зафигачил бы латексом прямо по пыли, были бы видны разводы. А я плохой работы не люблю.

Вечером в каптерку пришел тот писарь из третьего батальона. Спросил: надумал я идти или отказываюсь. А я уже сходил, сказал я писарю. Тот обалдел. И деньги все принес? Принес. Ну так давай!.. Нет, сказал я писарю, тебе я деньги не отдам. Ты кинешь пацанов и свалишь на меня. Приходите вчетвером и завтра, после ужина. Я сегодня отдыхаю. Писарь было дернулся, уж так хотелось ему бабки руками потрогать. Но смекнул, что я здесь командир и будет так, как я сказал. Когда писарь ушел, мы сторговались с Арой на оставшуюся «Яву» по тринадцать. Чужие деньги я отдал Аре на хранение до завтра. Свою часть денег спрятал в сапоге, после отбоя перепрятал в канцелярии – есть у меня там уголок под шкафом.

Когда назавтра пришли четверо, я сдал им деньги по бумажке, заставив расписаться при свидетелях – Аре и Вальке. Эти четверо могли ведь кинуть тех, кто им хабар сдавал, и я застраховался от разборок. Деньги – штука вредная, особенно чужие. Людям жалко с ними расставаться. Так в институте объясняли нам по Энгельсу и Марксу.

В воскресенье с утра пошел в наш гарнизонный магазин. Здесь я никогда и ничего не покупал. Свой чемодан, уехавший с Караевым, я паковал в немецких магазинах. Кое-что мне подбирал и покупал гаштетчик Вилли. Гарнизонный магазин у нас большой, товара в нем всегда лежало много, и мне казалось, что – хорошего товара. Когда же стал смотреть подробно, для себя, вдруг обнаружилось: взять нечего. Сплошной дешевый ширпотреб, и половина, ежели не больше, из Союза. Зачем, скажите мне, везти через границы эти бледные жалкие тряпки? Наверняка у военторга гешефт с производителями. Мне наплевать на военторг с его гешефтом, меня он не касается, но что же мне купить на дембель? Какой же я дурак! Надо было занять денег у Вилли и не валяться на диване, пока он ездил на завод, а прошвырнуться по окрестным магазинам. Рядом с гаштетом есть большой универмаг, мог бы там отовариться разом. Ага, конечно, и с тряпками потом на КПП? Короче, выбирай из того, что имеется. Я и выбрал по вещице на каждого домашнего, и Гальку не забыл. И еще зачем-то взял ковбойский пояс с двумя никелированными револьверами. Пояс был кожаный, в заклепках, а револьверы – с пистонами ленточкой. Я бахнул в магазине – все подпрыгнули. Вот потому и купил, что подпрыгнули. Себе взял шариковую ручку – толстую, как настоящая чернильная, таких в Союзе я не видел, с набором стержней про запас. Сойдет за сувенир. А вот главной покупкой – чемоданом дембельским – я остался доволен. Выбрал раскладной, из хорошего кожзаменителя. В сложенном виде он был не больше школьного портфеля, но стоит распустить две молнии и отстегнуть защелки – распахивался втрое.

Вот он стоит сейчас, полупустой, под нарами теплушки, а я курю рядом с Валькой на лавке у печки. Колесников варит чифирь на таблетках сухого спирта – я даже не спросил, где он их взял. В дверном проеме перед нами тянется теплая чужая ночь. Проплывает залитый светом переезд с полосатым шлагбаумом, за ним армейская машина. Немцы по ночам не ездят, ночью они спят – у них порядок, орднунг. А мы за водкой ездим к ним и будим. И правильно делаем: чтобы не проспали свою народную, блин, демократию. Раньше эта фраза приводила меня в недоумение: ведь масло получалось масляное: демос – он и есть народ. Потом ворюга-завстоловой просветил, что масло маслу рознь.