Антонио Редол - Яма слепых. Белая стена. Рассказы

Грохот несется к горизонту по безмятежным полям.

Он знает, что может открыть глаза, — и не хочет. Может, боится, что выдаст свои тайные намерения в сумятице звуков и боли, в которой он запутался. Если ему удастся выжить — а он снова хочет выжить, как в тот самый миг, когда рванул руль влево, — ему нужно будет кое с кем посчитаться. Он еще не выбрал, с кем именно. Возможно, это будет нетрудно: да, это нетрудно.

Он угадывает смутные фигуры наклонившихся над ним людей. Затем кто-то касается его лба, и он снова обретает способность хоть что-то чувствовать, которая приходит на смену сковавшей его летаргии. Руки и ноги у него как в кандалах. Почему? Все тело — сплошная безысходная боль.

Только глаза не болят, но он предпочитает не открывать глаз. Так никто не поймет, что он возвращается в бой. Медленно, словно ползет по дороге, нащупывая ее лицом и ладонями. Выбирается из черного замкнутого кокона, из втянувшего его в себя пронзительного звука, а куда выбирается, еще не осознает. Пытается понять.

Проводит языком по сухим губам, шершавость их царапает язык; кто-то осторожно смачивает ему губы.

— Ему повезло, — говорит чей-то голос. Голос этот — мужской. Чувствует, что ему не шевельнуть ни рукой, ни даже пальцами. Попытался сделать это под простыней мгновение назад, и ничего не вышло… О чем он вспоминает?… Делает усилия, пытаясь связать хоть как-то нити прошлого, схватывает некоторые из них, но, едва только хочет соединить их, чувствует, что все они от него ускользают. Отказывается от дальнейших попыток. Склонившиеся над ним люди слышат, что он глубоко задышал, но они не знают, что Зе Мигел в это мгновение отказался пока от попыток разобраться в случившемся, хотя и пробует начать все сначала. Но он утомился, задремал.

Тело девушки вскрыли два дня назад, а он не знает. Мария Лауринда, мать, завалила гроб цветами. Мертвым всегда достается много цветов, потому что при жизни это было им недоступно: цветы стоят дорого. Отец Зу постарел за эти дни, и, может быть, он тоже не знает, по какой причине инженер-строитель помогает ему выйти из машины, которую предоставил в их распоряжение на время похорон девушки.

Эксперты сообщили дону Антонио Менданье, что отремонтировать машину невозможно, а Зе Мигел не знает. Не знает — и не огорчается тому, что скромная месть его не удалась, ибо, возможно, страховка даст свои результаты и дон Антонио получит новую машину. Дворянин застрахован по всем правилам: руководство фирмы знает его рассеянность и выполняет элементарный долг, объясняет инспектор — он считает, что этот полис, существующий пока лишь в его воображении, — в идеальном порядке.

Председатель суда входит в зал заседаний, где ему предстоит заняться текущими делами и процессами. Зе Мигел не знает, что в связи с одним из них подписан ордер на его арест. В больнице только через Дна дня узнают, что пациент с койки номер двадцать семь находится под следствием и должен быть заключен в тюрьму. С белой стены в одном месте содрана штукатурка, видны камни, четыре-пять даже выбиты, валяются между стволами апельсинных деревьев в прилегающем саду. Люди еще останавливаются в этом месте, чтобы побеседовать о катастрофе. Большинство считает, что Зе Мигел был пьян; вот тип — ни стыда, ни совести; не скажешь даже, что внук Антонио Шестипалого. Зе Мигел не вспоминает о белой стене, сейчас он думает о деде, о поездке в голубом фургоне с желтыми каемками.

Ко мне, думает он, смерть всегда прибывает на колесах, а я даю ей пинка, даже когда она вот-вот схватит меня.

— Вы слышите, что я говорю? — спрашивает женский голос. Зе Мигел апатично поворачивает голову.

— Попробуйте заговорить. Вы можете говорить… Сделайте усилие.

Он шевелит губами, со страхом разлепляет веки. Чахлый послеполуденный свет внушает ему страх. Слепит его. Где я? Не помню. Ни одного знакомого голоса. С трудом различает две неподвижные фигуры в белом. Чего они хотят? Этот вопрос пугает его, может, потому, что он снова услышал пронзительный звук, снова попал в туннель, по которому летит со скоростью сто восемьдесят рядом с кем-то, кто спрашивает, долго ли еще осталось.

И тот же вопрос задает Алисе Жилваз регистратору, продающему талоны, что дают право родственникам посетить больных. После того как она пошла к лейтенанту, а тот отказался принять ее, Алисе Жилваз чувствует, что осталась в мире одна-одинешенька. Никто не позвонил ей домой. Было бы так хорошо, если бы кто-нибудь ей позвонил!..

Около больницы на скамейке сидит какой-то мужчина. Посматривает беспокойно по сторонам, но улыбается при виде другого мужчины, что подходит держа в руке сумку — в таких рабочие обычно носят еду. Они здороваются, беседуют негромко, оба явно следят внимательно за всем происходящим вокруг. Затем — что такое, не пойму, — вновь прибывший садится на скамейку, а тот, что ждал, берет сумку и уходит в неярком предвечернем свете, шагая широкими шагами и оглядываясь. Быстро доходит до угла, там останавливается, закуривает.

Затем продолжает путь, теперь он спокоен. И начинает насвистывать.

Странно!

Неужели есть еще люди, способные насвистывать?!

Жили они впятером в одном доме. Спали впятером в одной комнате, как в больнице в общей палате. Рядом была маленькая комната с душем, служившая также кладовой. В комнате, куда нужно было подниматься по лестнице, они устроили нечто вроде столовой и клуба. В середине — большой стол, купленный вскладчину, восемь стульев (порой заходил кто-то из приятелей сыграть в «семь с половиной»), и овальный столик с вазой без цветов, чернильным прибором с двумя чернильницами, которым никто не пользовался, и три картины на побеленных стенах.

Таким образом, у них было нечто вроде семьи. В Африке самое главное — это не нажить «невроза», пагубного недуга, который похуже тропической лихорадки. Они держались друг друга, довольствуясь малым, и кому-то из них временами приходилось ободрять других, и потом они тратили меньше, чем если бы жили в гостинице или пансионате. Из экономии они брали пищу только на троих, в забегаловке, что рядом с улицей Висельников, и слуга-негр по прозвищу Подхалим носил хозяину Ребело три набора судков, чтобы он не обвешивал их на обедах.

Мысль о путешествии пришла в голову Барросу. Действительно, это было неплохо придумано. Было это в воскресенье. По обыкновению после обеда перед прогулкой в такси они впятером сидели в кафе «Бижу», потягивая пиво и играя в кости. В этот день стояла ужасная жара: казалось, что от земли исходит пламя. Яркий свет резал глаза, в теле ощущалась слабость, и пальмы на площади Сальвадора Коррейа стояли не шелохнувшись, с поникшей кроной, уныло склонившись в сторону моря.