Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Она пыталась его разбудить, но ничего из этого не вышло. Она забрала в ванной кольцо, и поехала домой, теряясь в догадках.

…Проснувшись часам к семи, Сизов долго не мог сообразить, что с ним происходит.

В памяти крутились лица жены и Верочки, с которыми он, похоже, одновременно был в постели, чего не могло быть в принципе, и это ещё больше распаляло в нём уныние и страхи.

Допив остаток водки, Борис Васильевич стал немного соображать, почувствовал в комнате запахи женских духов и, снова ощутив желание, решил принять холодный душ, чтобы усмирить неуместное возбуждение и окончательно прийти в себя.

…А в это время его тёща, Зинаида Ивановна, вернувшаяся из Саратова после ссоры с сестрой, открыла входную дверь и, включив свет, увидела перед собой голого возбуждённого мужчину.

Будучи совсем ещё нестарой женщиной, она не могла оторвать взгляда от давно забытого зрелища, а когда нашла в себе силы поднять глаза, то обнаружила, что это нелюбимый ею зять, отчего она испытала прилив стыда и необъяснимого страха. Чтобы как-то реабилитировать себя в своих глазах и в глазах этого негодяя, Зинаида Ивановна бросилась к раскрытому на кухне окну и стала звать на помощь, выкрикивая самые неуместные и дикие слова.

Пытаясь как-то прекратить это нелепое недоразумение, Борис Васильевич схватил тёщу и отбросил от окна.

Но, видимо, это был совсем уже несчастливый для него день, потому что тёща ударилась головой об угол стола и свалилась без признаков жизни.

Всё остальное смешалось в голове Сизова настолько, что в себя он стал приходить только в тюремной психбольнице, где и пробыл три года после следствия и суда.

Узнав о его приключениях, зэки дали ему кличку Казанова, что абсолютно не шло к его мягкому, доброму и интеллигентному лицу.

Но клички, как и имена, люди сами себе не выбирают.

О хирурге лагерной больницы Управления КЛ 400 Борисе Ласкере ходили легенды.

За те шесть лет, что он проработал после института в больнице, он проделал столько всевозможных операций, что ни одному из его коллег на свободе такое не могло и присниться. Он брался за любой случай, потому что никаких других вариантов у его пациентов всё равно не было.

А привозили ему больных и раненых со всей железнодорожной ветки Управления, где и располагались лесные зоны.

И если привозили безнадёжного с ранением в сердце или в голову, с поражением мозга, то Борис Аркадьевич всё равно брался за это дело, потому что о кардиохирургах и нейрохирургах можно было только мечтать, а в Сыктывкар зэка никто везти не будет, потому что и не каждого вольного повезут.

Если врач в городской больнице ещё боялся какой-то ответственности (так учили в институте), то кто бы это перепроверял записи в истории болезни какого-то там жулика или бандита.

Но многие операции удавались, а потому и славился Борис Аркадьевич на всю округу. А те, кому не повезло, ничего плохого сказать о докторе Ласкере уже не могли.

В свои двадцать семь лет Борис Аркадьевич был вполне счастливым человеком. Он пользовался уважением среди коллег, почтением у населения и успехом у женщин.

Зэки же его боготворили, ибо судьба любого зэка зависела только от случая, начальства и Бориса Аркадьевича, если не дай Бог что…

Тот злополучный субботний день ничем не отличался от других, и Борис Аркадьевич уже засобирался домой, когда неожиданно зазвонил телефон и бодрый мужской голос сказал, что сейчас с ним будут говорить.

Звонил заместитель начальника Управления по режиму полковник Оскома. Он попросил Бориса Аркадьевича дождаться его на работе для важного разговора.

Николай Павлович Оскома был редкой сволочью, и встреча с ним ничего хорошего не сулила. Он сломал не одну тысячу жизней, и боялся его весь город, который так или иначе зависел от работы Управления, самого большого в городе предприятия.

Мало ли какие грехи и грешки на деловом и на личном фронте водились за доктором Ласкером, о которых могли донести главному оперу Управления, поэтому те двадцать минут, которые понадобились полковнику на дорогу, доктор провёл в тревоге и аналитическом раздумье.

На его удивление Николай Павлович был само обаяние и приветливость. Он достал из кармана бутылку коньяка и предложил посидеть и выпить за знакомство.

После выпитого коньяка и высказанных в адрес доктора комплиментов, полковник приступил к разговору, предупредив Бориса Аркадьевича о строгой конфиденциальности.

Оказалось, что полковника Оскому, при одном имени которого многие теряли покой и сон, на протяжение многих лет мучает жесточайший геморрой, что делает, в последнее время, его жизнь просто невыносимой.

– Вы понимаете Боря, что мне при моей должности и авторитете нельзя, чтобы об этом узнали и говорили все кому не лень. Поэтому я могу довериться только вам, в надежде, что это навсегда останется между нами.

У Бориса Аркадьевича отлегло от сердца.

– Геморрой, делов-то! – подумал облегчённо доктор.

Тут же в ординаторской, осмотрев больного, доктор Ласкер пришёл к выводу, что необходимо оперативное вмешательство, о чём он и поведал забеспокоившемуся полковнику.

– Дело в том, Борис Аркадьевич, что я совсем не могу переносить боли, даже уколов, а тут операция. Может быть можно как-то иначе.

– Не волнуйтесь, Николай Павлович, я Вам, по блату, сделаю операцию под общим наркозом. Так что проснётесь здоровым, как новенький.

– Да, но у вас тут анестезиолог молодая женщина.

– Завтра анестезиолог выходная, а я Вам сам дам наркоз, а в помощники возьму санитара из заключённых. Он бывший студент-медик. Очень способный, знающий и язык держать за зубами умеет. Не Вы первый обращаетесь ко мне с такой деликатной просьбой. Не волнуйтесь, ради Бога. Всю жизнь будете меня благодарить. И не заметите, и не почувствуете.

Они допили коньяк и договорились встретиться завтра, в воскресенье в девять утра.

Предупредив санитара Лёву, который досиживал четвёртый год за торговлю наркотиками в родном мединституте, оба стали готовить операционную для завтрашнего дня.

Наутро, подготовив и уложив полковника на операционный стол, оба медика надели перчатки и маски приступили к делу.

Всё было привычно и просто.

После укола с лёгким наркотиком, больному вкололи релаксант для расслабления наружной и внутренней мускулатуры.

Осталось только ввести в трахею интубационную трубку, чтобы подавать в лёгкие кислородную смесь, ибо после релаксации сам больной уже был дышать не в состоянии.

Релаксант уже подействовал, и у медиков была всего пара минут для интубации и включения дыхательного аппарата, но к своему ужасу Борис Аркадьевич обнаружил, что рот больного до конца не раскрывается, и трубку ввести в трахею нет никакой возможности.