Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Бывший председатель сельсовета пожимает руки Аркадию Петракову и многим другим и благодарит их, а Миша спешит к Ирине, и они бросаются друг другу в объятия. Миша крепко обнимает ее и говорит:

— Милая, дорогая Ирина!

— Мой Миша, — говорит Ирина и целует его. — Как я рада, что ты снова со мной!

— И я, Ирина, и я!

— Но я так растеряна, Миша, так растеряна…

— В чем дело, Ирина? Ведь теперь все хорошо!

— Ельцин сказал по телевидению, что в России теперь демократия, а при демократии нужно запретить коммунистическую партию. За границей все в восторге, все его поздравляют, но что будет с социализмом, Миша? Что будет с Горбачевым? Все хотят только Ельцина. Он теперь великий человек. А если и раньше уже многие из наших людей не хотели Горбачева, то теперь больше никто его не хочет, все хотят только Ельцина, все приветствуют великого героя Ельцина. Что будет, Миша, что же теперь будет?

Но Миша может только молча прижать ее к себе, потому что он тоже этого не знает. Так они и стоят неподвижно и смотрят, как милиционер под насмешки колхозников ведет толстого Котикова в подвал сельсовета, где тот оказывается в той же самой камере, где только что был Миша.

А потом они сидят в гостиной перед черно-белым телевизором и видят крымский пейзаж, видят Горбачева. Он еще на своей даче, бледный, изнуренный человек, выглядящий совершенно сломленным. Ситуация у него под контролем, говорит он и приказывает всем вооруженным силам вернуться к местам своей дислокации и впредь подчиняться распоряжениям Ельцина, пока он, Горбачев, не вернется в Москву…

Теперь телевидение передает подробные сообщения обо всем, что происходило. Кадры, снятые операторами разных стран, уже обошли весь мир, в России их видят только теперь, после отстранения ГКЧП от власти…

Танки пытаются смять гусеницами баррикаду на пересечении Калининского проспекта и Садового кольца, состоящую из автобусов. Молодые люди бегут им навстречу, они прыгают на танки с плащами, чтобы закрыть водителям обзор. Автобусы горят, юноша падает с танка, и его давят. Страшно изуродованный, он остается лежать в луже крови на асфальте. Первый убитый…

Теперь летят бутылки с горючей смесью, танк загорается, солдат выпрыгивает наружу. В панике он бешено палит из своего «Калашникова» — в воздух, не подпуская к себе людей. Летят и взрываются следующие бутылки с бензином, вспыхивает броня. На танки забираются молодые люди, многие пытаются вытащить солдат из люков. Еще один падает на землю и оказывается под гусеницами. Второй убитый…

Танки движутся среди толпы людей. Прожекторами бронемашин место событий освещается как днем. Худощавый темноволосый молодой человек кричит:

— Не стреляйте! Не стреляйте! Я не вооружен!

Он вскакивает на танк — под номером 536 — открывает люк, наклоняется, очевидно, желая поговорить с солдатами в танке. Раздается выстрел. Молодой человек безжизненно повисает на люке. Третий убитый…

Волнения разгораются!

Люди полностью блокируют танки, не дают им проехать и кричат в лицо солдатам, вылезшим в страхе и смятении из танков:

— Убийцы! Убийцы! — И снова: — Убийцы! Убийцы! — Разъяренные товарищи убитых стаскивают солдат с танков; многие из них поднимают руки.

— Не допускайте насилия! — кричат другие. — Без насилия! — Они, в свою очередь, стаскивают юношей с танков, призывают танкистов повернуть танки назад, — вперед и сам ни один из них не едет. Трое мертвых лежат на мокром асфальте. Возле одного танка сидит командир, пожилой человек в кожаной куртке с широким меховым воротником, лицо в масле и в крови, волосы всклокочены. Сложив руки, он неподвижно смотрит на одного из убитых.

Через четверть часа путь для возвращения танков свободен. На танках братаются солдаты и молодые парни в гражданской одежде.

Новые кадры…

На утро после этой ужасной ночи люди на баррикадах, несмотря на известие об их победе, тихи и печальны. Молодые люди соорудили для троих убитых памятное место. Они погибли не точно на этом месте, но «здесь они вместе с нами», — говорит девушка в микрофон репортера.

Теперь здесь лежат цветы, сигареты, хлеб, соль, водка — русский обычай почтить память умерших. Среди цветов лежат скупые строки стихов.

Диктор сообщает имена погибших: Владимир Усов, Дмитрий Комарь и Илья Кричевский. Русский, украинец и еврей.

— Кричевский еврей, — говорит Лева, обращаясь к Мише, и добавляет: — Вот видишь! Да, у нас был антисемитизм, евреев у нас преследовали — до революции, при Сталине и после него вплоть до Горбачева. Но эти дни изменили страну, для всех началось новое время. — Он радостно смеется. — Ты приехал как раз во время. Двое христиан, один иудей — три героя Советского Союза! Свобода, равенство и братство!

— Да, — говорит Миша. — Перед ликом Всевышнего нет эллина, ни иудея.

Через голову Левы он смотрит на Ирину и грустно улыбается, а она отвечает ему еще более грустной улыбкой. Что-то изменилось в Ирине за эти два дня, и Миша знает, что и почему. Они не выключают телевизор. Только в полтретьего ночи 22 августа по телевидению показывают прибытие в Москву самолета, который доставил сюда Горбачева, его жену Раису и их внучку из Крыма. Все трое совершенно обессилены, они едва держатся на ногах.

24 августа, в субботу, семья Петраковых и Миша снова сидят перед телевизором и смотрят, как хоронят трех молодых людей. От туннеля на Садовом кольце, неподалеку от Планетария, где они погибли, траурная процессия движется к Белому дому и дальше к Ваганьковскому кладбищу. Там в церкви молебен служит патриарх Русской Православной Церкви Алексий II, отпевают Владимира Усова и Дмитрия Комаря. Одновременно перед церковью происходят похороны молодого еврея Ильи Кричевского. Руководит ими раввин Зиновий Коган. Тут было сделано исключение, потому что по иудейским канонам погребение не должно совершаться в субботу.

— Суббота для человека, а не человек для субботы, — говорит раввин. Эти ветхозаветные слова здесь уместны.

— Родители Ильи выразили пожелание, чтобы все трое были похоронены вместе, — говорит диктор телевидения во время трансляции траурной церемонии.

Через несколько дней корреспондент Моника Кемен берет интервью у родителей Ильи. Он был аполитичным мальчиком, говорит мать, пока не прочел «Архипелаг Гулаг». После этого все переменилось. Илья, чувствительный юноша, всегда готовый помочь другому, не мог больше выносить несправедливости. В ту ночь он, невзирая на запреты, в половине одиннадцатого ушел из дома, рассказывает мать. Немного погулять, сказал он…

Вот как это происходит в жизни. Сначала большие надежды, затем их становится все меньше и меньше, пока, наконец, не остается ничего. Что изменилось в деревне? Бюст Ленина на центральной площади Димитровки подростки под ликующие клики сняли с постамента и выбросили на свалку. Сгнивший барак Дома культуры с советским флагом сожгли. Над входом в сельсовет висит теперь флаг России. Бывшего председателя сельсовета Котикова поставили заведовать службой информации для безработных. Толстяк остался благодарен за это.