Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Горячая… — посетовала она.

— Спаси Бог. Горячее — хорошо.

— Простите, я не знаю, как нужно к вам обращаться. Без этого неудобно.

— Отец Николай, — с готовностью отозвался священник. — Или батюшка. А если то и другое с непривычки никак, то можно Николай Савельевич.

— Спасибо, Николай Савельевич.

— Соседки твои мне тут наврали про тебя.

— А вы бы объяснили, что врать нехорошо.

Отец Николай засмеялся. Потрогал белыми пальцами бочок кружки. Бочок был сильно горяч. Отец Николай неторопливо сложил руки на коленях. Он не собирался уходить.

Лушка вздохнула. И решила терпеть столько, сколько ему потребуется.

Священник внимательно на нее смотрел. Лушка ему не препятствовала, но ответно вникать в него не хотела — недавний тазик с водопроводной водой не располагал к разговору.

— Веришь ли ты в существование Бога Всевышнего, дочка? — спросил отец Николай, не спуская с нее испытующего взгляда.

— Верю, — добросовестно отчиталась Лушка. — Каждый человек верит, когда не лжет.

Ответ был явно приятен отцу Николаю, и он продвинулся дальше:

— А в Господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас и для нас воскресшего?

— И в Христа верю, — вполне добровольно сказала Лушка.

— А что он из мертвых воскрес — не смущаешься?

— Нисколько.

— Я слыхал, что ты и Евангелие читала? — Лушка кивнула. — Значит, и апостолам святым веришь?

— Нет, — отказалась от апостолов Лушка.

Отец Николай опять мигнул лишний раз.

— Почему? — изумился он наивно. Такая хорошая была ученица, так правильно отвечала, и вдруг… — Почему?

— Люди писали, — сказала Лушка.

— Но им Святой Дух помогал!

— Наверно, помогал. Только они всё равно были люди. В детстве мы часто играли в испорченный телефон.

— Господи тебя прости, какой испорченный телефон? — опешил священник.

— Лучше бы Христос сам написал, — объяснила Лушка.

— То промысел Божий, — степенно возразил священник. — Всевышний знал, как для нас лучше.

— Это уже утешение, — неловко возразила Лушка. Она чувствовала себя виноватой, что не соглашается и вынуждает пожилого человека себя слушать.

— Весь Бог для нас утешение, — кротко оповестил отец Николай.

Лушка упрямо качнула рыжей гривой:

— Слова это, Николай Савельевич. Бабы так кружево плетут — у кого замысловатей.

— Слово это Бог! — воскликнул Николай Савельевич. — Ибо сказано: вначале было Слово…

— Но ведь не ваше, а Божье? — Лушка даже попыталась улыбнуться, показывая, что совсем не собирается спорить, а только честно говорит то, что думает. — Разве может человек полностью понять произносимое Богом?

— Бог приспосабливается к нашему неразумению и возлагает на нас посильное.

— Да, мне так и показалось, — кивнула Лушка. — Когда я это читала, то впечатление, что Бог говорит с детьми или дикарями…

— Мы и есть дети Божии…

— Пора бы младенцу и подрасти. — Лушка твердо взглянула в глаза Николая Савельевича. — Нельзя же тысячи лет на иждивении.

— Прости тебя Христос, дитя мое, неожиданно из твоих уст такое…

— Простите, батюшка, я совсем не собиралась вам противоречить. Я поблагодарить вас хотела, что вы молитву над Марьей исполнили. Совершили. Никто ее не жалел, так хоть теперь.

— В Евангелии главное и есть — любовь к ближнему. — Отцу Николаю очень хотелось, чтобы Лушка правильно затвердила урок.

— Да, — согласилась Лушка. — Только это началось не сверху.

— Не понял тебя, — смиренно повинился отец Николай. — Не сверху — как понимать?

— Люди сами до этого опытом добрались, поняли, что легче жить, если любишь, что меньше зла, если прощаешь. Там же на каждой странице — о книжниках и фарисеях… Они уже в то время старой буквой жизнь нарисовали, они уже тогда поперек человеческой дороги лежали. Поэтому Христос и пришел изнутри, из человека, он ворота распахнул из старого.

— Опасны твои слова, — взялся обеими руками за крест отец Николай. — К заблуждению ведут.

— Кто-то и с Христом не соглашался, — ляпнула Лушка и спохватилась: не так поймет…

— Да ты богохульствуешь! — гневно выпрямился отец Николай и перекрестил себе плечи и живот.

Лушка удрученно качнула головой.

— Нет, — сказала она, — я Бога уважаю. И желания проклинать мир, который он создал, а может — всё еще создает, во мне нет. И человека я больше клясть не стану. В человеке промысел Божий, только понять это надо не оттого, что так велят, а что я так внутри себя чувствую и потому, что вся природа к этому ведет… Или пришла.

— Кто пришел? — насупился отец Николай.

— Кто? Ну, я о природе… А может, о мироздании.

Отец Николай смотрел на Лушку, смотрел и вдруг сказал:

— Помолюсь я…

Он обнял белыми пальцами тяжкий крест, закрыл глаза, вздохнул:

— Отче мой…

И удалился в себя, чтобы поговорить с Богом наедине.

Лушка опустила глаза, не желая мешать сосредоточенности ищущего ответ человека, постаралась ни о чем не думать, чтобы случайно не вмешаться, она вышла за решетку, за окно, в белый последний снег, куда-то за окраину города, в чистенький пока лесок, где красногрудый снегирь сонно склюнул с ветки рыжую ягоду рябины.

Она пристроилась рядом со снегирем и тоже клюнула. Рябина была оттаявшей и сладкой.

— …ибо сказано: каждый верующий в Меня спасется… — услышала она голос священника. — Не станем в минуту решать то, о чем церкви молятся веками. Не за этим я к тебе пришел. Ответь мне без утайки, чадо: правда ли, что тебе дарована сила, превосходящая обычное разумение?

— Не так, — не согласилась Лушка. — Такая сила в каждом — более, менее, как и прочее. Передача по радио была: один мужик горшки лепит — обычные, из глины, а они у него звенят, как хрустальные. И будут звенеть только у него, а не у всех. Рублев иконы писал… Почему не все так писали? Я не про то, чтобы как он, а чтобы для нас осталось…

— Господь не сподобил… — пробормотал священник, хмурясь по поводу икон и понимая тем не менее, о чем говорит сия заблудшая овца. Чего ж топтать ее, если тянется к свету живой росток, еще ни плодов на нем, ни цветения, и стебель младенчески жалок. Не грех ли живому прежде времени мешать? Потом рассудим.

И вникал в слова нецерковные:

— Никто к себе не прислушивается, и получается, что глохнет. А мог бы хоть себя вылечить, если не соседа. Ведь так и должно быть: я тебя вылечить могу, а ты мне хрустальный горшок можешь. Я горшок после молока вымою и постучу для радости — звенит! Это такой звон — как солнце в окно. Если бы все себя настоящих увидели — вот бы музыка была… Пусть звенят, что в этом против Бога?

— Ну, хорошо, дочка. Ты оправдываешься, а я тебя еще не обвинял. Я теперь знаю, что не обвинять пришел, в молитве своей это прозрел. Только если правда хоть десятая доля из того, что мне рассказали, то это не хрустальный горшок. И не знаю, солнце ли в окне. И спрашиваю: сознаешь ли ты ответственность за сей дар Божий?