Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Псих-президент снова лежал без подушки. Глаза были закрыты. Он не хотел видеть свой тесный мир. А может быть, просто спал. Обещанного полена тоже не было.

— Олег Олегович… — негромко позвала Лушка. Веки дрогнули и приподнялись. — Здравствуйте… — Веки ответили — опустились и поднялись снова. Лушка обрадованно улыбнулась. — Вам лучше, правда?

Взгляд медленно переместился в сторону, за Лушкино плечо. Лушка отступила, чтобы не мешать.

«Кто… — В тесной темноте осмелился шевельнуться язык, и взгляд требовательно вошел в Лушку. — Кто?»

Лушка даже не определила, как пришел к ней вопрос — то ли через подсобную человеческую речь, то ли забытой дорогой от сознания к сознанию.

«Врач?»

— Ваш врач, — сказала Лушка.

«О-о… — донеслось до Лушки неслышимое. — Какой я идиот».

— А может быть, вы шли к своей судьбе? — возразила Лушка.

«И как я не догадался ее вовремя вымыть!»

Лушка прикрыла глаза. Может быть, она хотела лучше слышать бьющуюся около нее темноту.

«И ее всё еще не вычистили?»

Если бы псих-президент мог, он бы усмехнулся ядовитее, чем корневище цикуты. Лушка качнулась от снова разверзающейся перед ней пустоты, но сквозь демонстративное саморазрушение пробился слабый голос без слов, длинный, годами звучавший плач узника, напрасно приговоренного к пожизненной тюрьме низким владыкой, и вот — помоги ему, Боже! — владыка низвергнут, он никогда не признает поражения, но его тишина, быть может, пропустит непрекращающийся стон души.

Лушка взглянула в никакие глаза еще живого человека.

— Да, — сказала Лушка, — я виновата. Я не приходила. Я была рядом не раз и не зашла. Я думала, что вам полезно побыть наедине с собой.

«Очень полезно, очень», — донеслось до Лушки из клубящейся темноты.

— Может быть, я ошиблась и пришла рано, — сказала Лушка.

В глазах лежащего вспыхнуло выстрелом, и веки прикрыли рассеивающийся дымок.

— Не знаю, Надея… — усомнилась Лушка. — Стоит ли тебе выходить за эту развалину…

Со стороны Надеи донесся онемевший вздох, а глаза псих-президента распахнулись шире, чем могли.

— А что касается всяких там чисток, то это еще не поздно. Да, для информации: я тоже ухожу. Похоже, я сделала здесь всё, что могла. Выписывают, Олег Олегович. Возможно, к вашему сожалению, но выписывают.

Лушке показалось, что где-то внутри этой мумии прозвучал смех.

«Ты меня взбадриваешь, Гришина, клянусь… А эта священная корова, она что, согласна всю жизнь возить меня в коляске?»

— Она любит детей, — сказала Лушка.

«Да уж…» — отозвался псих-президент.

— Олег Олегович, позвольте сказать вам, что вы…

«Дурак, понимаю. Ее уведет у меня первый мобильный тип».

— Ну и что? — пожала плечами Лушка. — Когда-то это еще будет.

«А будет?»

— Нет, конечно, пока вы в коляске.

«Ты жуткая баба, Гришина».

— Зато вы стали мыслить более логично, — сказала Лушка спокойно и оглянулась на другие кровати.

На одной возлежал ясно читаемый ветеран. Ветеран зажал под головой три подушки, а в данный момент делал вид, что спит.

Надея чутко уловила Лушкин взгляд, удивилась слоистому изголовью и безмолвно подошла к обсчитанной жизни, потрясла плечо:

— Ты же храпишь, деда… Тебе не надо так высоко.

Она вытащила нижнее сплюснутое имущество.

Ветеран оборвал храп и схватил белого комиссара за рукав. Надея с готовностью остановилась. Ветеран, душась от гнева, держал Надею на привязи, и так властвуя над экспроприированной подушкой, другой стал нервно засовывать в подголовное хранилище потревоженные куски черствого хлеба. Ему было несподручно, и Надея стала помогать.

— Я принесу тебе свежего, хочешь, деда? А этот уже заплесневел, давай птицам отдадим…

Вцепившаяся в халат рука ослабла. Надее стало удобнее смахивать крошки.

— А то тебе колко будет, — объяснила она ветерану и смотрела с готовой улыбкой, ожидая какого-нибудь желания, чтобы выполнить.

Ветеран впился ненавидящим взглядом в ее лицо. Это нисколько не мешало Надее жалеть и делать:

— Давай я тебе поправлю?

И провела целящей белой рукой по потному лбу. Ветеран содрогнулся в сухих рыданиях:

— Сволочи… Сволочи… Сволочи!..

— Деда, — голосом маленькой внучки позвала Надея, — не надо, деда, успокойся, родненький.

Ветеран обеими своими руками схватил ее руку и прижал к груди. Грудь тоже выглядывала седая, волосы на ней были белые и посеклись. Под седым металось пойманное сердце.

— Деда… — тихонько уговаривала Надея. — Деда…

Он позвал себя уговорить. Он впитал внимание пересохшей пустыней. Пустыня не стала меньше.

Лушка взглянула на псих-президента. Тот не мигая смотрел на Надею, и в глазах была досада, что он видит не всё, потому что недвижная щека горным отвалом преграждала мир. И было нетерпеливое ожидание.

«Интересно, он ждет подушку?» — подумала Лушка.

«Ты дура, Гришина. — Глаза переместились в Лушкином направлении. — Ничего хорошего ее со мной не ждет».

— Она хорошее не ждет. Она его находит.

Они в полтора зрения взглянули на Надею.

Надея взбила в подушке, которую успокоенно отпустил ветеран, жиденькое казенное перо, в чем-то усомнилась, понюхала, там тяжко пахло застаревшими крошками и чужой заброшенной жизнью. Надея осмотрелась, нашла раковину и сдернула наволочку.

Ее руки над раковиной порхали семейными птицами, материя, очищаясь, впитывала новорожденный свет, мыльная пена радовалась краткой жизни, вода, прикасаясь к рукам, обретала свободу и весенний голос, а мужская палата, замерев, внимала служению жрицы.

«Приведи Кравчука», — внятно для Лушки распорядился псих-президент.

— А он послушается? — усомнилась Лушка.

«Ну уж…» — В глазах псих-президента мелькнула насмешка.

Через полчаса Лушка отыскала здешнего главного под аппаратом УВЧ, силами которого Кравчук боролся с затянувшимся насморком, и объяснила, что она, Лушка, наверно, единственная, кто может понимать Олега Олеговича, и что Олег Олегович настойчиво просит прийти по важному делу, а вообще вы лечите здорово, Олег Олегович уже веками двигает и, значит, может подтверждать или не подтверждать, так что всё, что она будет переводить, можно точно проверить.

— Тебя тоже выписали? — спросил из-под увэчэйных тарелок Кравчук гнусавым голосом и, не дожидаясь ответа, возмутился: — Медицина, мать твою. За десять тысяч лет не научились вылечивать насморк!

— Надо не лечить, — сказала Лушка. — Надо не болеть.

— Умница, — молвил Кравчук, отодвигая диски от носа. — От этой чудо-техники у меня уже гайморит! Снаружи прошло, внутри началось.

— Ну и чихали бы, — сказала Лушка.

— Чихающих врачей надо увольнять, — со всеми прононсами на свете возразил Кравчук. — Подлая сволочь… — Он попытался высморкаться, издавая мощные пустые звуки. — Подлая подлянка!