Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Но ты…

— Но я. Совершенно верно. Следовательно — второе. Я общаюсь с упомянутым шефом на доступном для него языке. Ему даже для таблицы умножения нужна сексуальная упаковка. Один плюс один — ну, ты же подумай! И пока он в стадии охоты, он способен воспринять хоть интегральное исчисление.

— Для тебя упаковка — секс, для него — твое исчисление.

— Ничего. Когда-нибудь он станет импотентом.

— Ну, и подождала бы!

— Мне здесь нечего делать, и я хочу удержать его у черты. За которой разрушение и распад.

— Ну можно подумать! Ну, прямо святой отшельник — с индивидуальным сортиром!

— У меня выбор — сама понимаешь. Делаю что могу. В любых обстоятельствах надо превращаться в поступок.

— Поступок! Поступки бывают еще те. Я вот превратилась в поступок… Если где-то там сказано «не убий», так по-другому не повернешь. Не убивай, и все тут. И ничего противоположного.

— Я же не претендую на библейские заповеди.

— Претендуешь, претендуешь… Ну, и что этот Петухов?

— Приказ висит, Петухов работает, шеф молчит.

— А мне ни уколов, ни таблеток, ни даже собеседований.

— Не очень обольщайся.

— А чего ему вообще надо? Ты это понимаешь?

— Первый парень на деревне… Тоже ведь власть.

— Власть ведь тоже нужна, без власти и трамваи ходить не будут. А любовь превращается в насилие, самозащита — в убийство… Как — не убивать?

— Просто не убивать.

— Куда как просто… — пробормотала Лушка.

— Учись играть в шахматы. Обнаружишь, к чему приведет сдвинутая тобой пешка. Послушай, — проговорила Марья, не дождавшись дальнейших вопросов, — ты знаешь, что этого делать нельзя?

— Ты о чем? — спросила Лушка, очнувшись. — Жрать до чего охота…

— Я о том, что ты ушла в отсутствие. Раньше так было? Из этого можно не выйти.

— Я поняла.

— Возможно, псих-президент тебя спас.

— И не говори — такая мелочь: утопил, вытащил…

— Сделай одолжение, привыкни без нянек, пока не поздно.

— А там не хуже, чем здесь, — сказала Лушка.

В глазах Марьи вспыхнул интерес, но она колебалась. Просчитала последствия сдвинутой пешки. В лечебных целях. Все равно ведь не устоишь, подумала Лушка. И Марья не устояла:

— Ты помнишь — ну там… что там происходило?

— Ничего не происходило, — мотнула головой Лушка. Блеск в глазах Марьи потух. Лушке показалось, что она смутилась, — как же, любопытствует о каком-то отклонении. — Да я серьезно, на самом деле — ничего. По-моему, там вообще не может происходить.

— Почему?

Гордись, Лукерья Петровна, Марья вопрос задала.

— Там всё другое, — постаралась объяснить Лушка. — Там границ нет. И всё есть одно… — Марья хмурилась, стараясь понять. — Ты в это входишь и тоже теряешь границы. А границы — это единственная дорога назад.

— Всё, что там и что здесь… какая-то связь есть?

— Да, — кивнула Лушка. — Понимаешь — там есть всё. Совсем всё. Но оно… Как возможность. Это вообще не материя. Это — как состояние. Состояние само по себе. У человека поступки возникают из состояния, правда? А там тела нет, чтобы поступить. Чтобы мочь, нужны границы. Нужно разделение. Вместо всего одного нужно множество разного…

Марья стала тихонечко кивать.

— Ты хочешь сказать…

— Да, — подтвердила Лушка. — Человек оттуда. Как-то, чем-то, но оттуда. Он для того, чтобы задавать вопрос и получить ответ.

— Вопрос? — переспросила Марья.

— Мне показалось — вопросы что-то образуют.

— Ну да… конечно… ну да… — бормотала Марья. — Очевидно же…

— И у меня теперь вопрос… — Лушка возвела очи к потолку: — Зачем нужен псих-президент?

Ей повезло с соседками, они жили незаметно, как тени, и подолгу шептались, проворно оглядываясь на Лушку: не слышит ли? Лушка честно их не слышала, потому что не хотела слышать, у нее своего было сверх головы. Соседок было две, и еще одна койка пустовала, уже давно, хотя Лушка помнила, что на ближней кровати кто-то существовал, от этого существования иногда улавливалось остаточное тепло, и Лушка грела в нем сухожильные руки. Руки впитывали невидимую энергию и направляли ее куда-то по позвоночнику, и там становилось ощутимо и тревожно.

В недавние времена от подобного беспокойства Лушка закатилась бы во все тяжкие, однообразно полагая в этом не терпящую отлагательства жажду партнерства, наполнение которой, признаться, не так чтобы и впечатляло, но другого, понятного, было не выдумать, да и в голову не приходило заподозрить какое-то иное направление, — ну, не Бог весть какой кайф, но все-таки, а если мальчик понимает, что не на футболе, то и вовсе ничего, и здорово бы о чем-нибудь таком важном поговорить, но никто не знал, в чем заключалось важное, и она тоже не знала, и оба скучно отваливались друг от друга, задавливая ростки то ли тоски, то ли новой жажды. Они не желали беспомощно откликаться, и как бы заранее знали, что росток способен лишь проклюнуться, и предпочитали придушить его на корню и вначале, чтобы избежать голода, который от любой подачки становится лишь сокрушительнее. Лушка считала себя в этом отношении неправильной, никому об этом не заикалась и покладисто терпела, пока можно было терпеть, неминуемую жаркую пустоту.

И даже то, что призывные сигналы порождались от чего угодно — от музыки, от цветов, от запахов или ветра, навстречу которому хотелось устремиться, если он был нежен и слаб, и от которого приходилось укрываться, когда он превышал твою независимость и когда хотелось расслабиться в тепле гнезда и неодиночества, — любая радость почему-то поднималась снизу, и даже мысли непредвиденно кончались там же, — даже всё это не заставило ее усомниться в придуманном хвастливом объяснении, что она столь избыточно сексуальна. Концы с концами не слишком вязались, но это дело десятое, расхожее объяснение наличествовало, колесо катилось по колее.

Сейчас бывало похоже, тревожно, что-то изнутри определенно просило наполнения, но невольным картинам прошлого просящее не внимало, не замечая, похоже, их вовсе. Лушка перестала прошлое себе навязывать, и, странное дело, от этого стало как бы легче, а то что с этими горениями делать в бабьем отделении, разве что хватать за полы хромого псих-президента.

Состояние неопределенности и опасения, явно не имевшее никакой любовной окраски, выглядело, однако, беспокойным томлением, какое не раз бывало и раньше и всегда понималось единственным образом. Лушка усмехнулась и сделала решительный вывод, что совсем не является гиперсексуальной особой и наверняка большинство ее знакомых такими тоже не были, а путали, что называется, божий дар с яичницей, заученно сводя многообразие к придуманной схеме и превращая себя в автоматы для исполнения одной лишь половой функции.