Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Что в этом сне? Он слишком реален и неизобретателен, чтобы быть случайным произволом. Он снился мне дважды — во второй раз был виден нос лодки, и кто-то за моей спиной, кого я хорошо знала, вытаскивал сеть, я слышала, как брякают грузила и издают пустой звук берестяные поплавки.

И опять снилось, но совсем другое, но я знала, что это одно. Прямая, ровная дорога через лес, лес странный, в нем больше полян, чем деревьев, деревья растут поодиночке, ветви раскидисты и молчаливы, они привыкли к тишине и свету, света много, свет щедр, дорога открыта, ни одно дерево не бросает на нее тени, дорогу сопровождают высокие странные цветы, их синь глубока и красива, но вещает угрозу и предупреждение. Цветами я довольна — ни один не сломан, ни один не засох, вепри обходят это место стороной. Я ощупываю взглядом дорогу, но и здесь никакого упущения, дорога выглажена сотнями ладоней, она венчается безукоризненно ровным ободом вокруг старого древа, которое от бесконечных лет и собственной тяжести больше остальных погрузилось в землю, ствол его не обхватить и десятерым. Я сворачиваю с ювелирной дороги в синие молчаливые цветы, я оглядываюсь, но следа моих ног не видно, все цветет, как цвело, тело дерева надвигается старческой кожей, и кожа привычно пропускает меня в середину и нетронуто смыкается за спиной, как недавняя трава. В середине оказывается стол из колена корня, над ним пучки сохнущих трав и несколько каменных ступ в волокнистых нишах, с одной стороны ложе с ворохом мягких звериных шкур. Ложе убедило меня, что это мой дом, и он, конечно, имеет вход, и для каких-то надобностей — не один: жилье создано деревом и временем, дупло уходит далеко вверх, по нему можно подняться почти до самой вершины, и я делаю это быстро, бегом, и могу бежать с закрытыми глазами; и когда приходит День, я ношусь вверх-вниз с такой скоростью, что собравшиеся вокруг Вечного Дерева люди думают, что я в этот День существую в нескольких лицах, и чем больше они увидят лиц, тем благосклоннее к ним могучее дерево, и, значит, будет мир, будет зверь и в обилии произрастут лесные плоды, а пчелы запасут сладкий мед. Близок День, и дорога в порядке, сегодня в сумерках явятся последние из тех, кого настигла хвороба, и я буду убеждать ее покинуть человеческое тело, я тихо-тихо сообщу, что вокруг темно и никто не узнает, в какую сторону направится боль, пусть идет куда хочет, ночь длинна, можно уйти далеко, те же, кого она оставит, до рассвета будут лежать неподвижно, глаза их будут закрыты, они ничего не узнают, ничего не будут помнить и даже не поверят, что у них болел зуб или нарывал палец. Ни одного больного не должно остаться к началу Дня. Я вытащила из ниши каменные ступы и поставила их на отполированный столетиями коленчатый стол. У меня была старушечья жилистая рука. Рука сняла с пояса холщовую сумку и высыпала на стол синие соцветия и вздутые корни. Из корней сочился прозрачный опасный сок.

Этот сон ей очень понравился, она несколько раз пыталась увидеть его снова, но целиком он уже не приходил, а только частями: то каменная ступа оказывалась среди прочей посуды в раковине под краном, и Лушка, пренебрегая прочим, мыла только ее; то становилось жарко и руки отбрасывали знакомую звериную шкуру; или она узнавала то, чего не было в том сне, но была уверена, что это — оттуда, например — кольцо из темного металла с маленьким зеленым камнем. Кольцо повторялось часто, Лушка рассмотрела два крохотных треугольника на внутренней стороне, вершинами друг к другу; кольцо что-то значило, значили и светлые треугольники, это тревожило, никак не определяясь, и Лушка, когда еще жили вместе, спросила о кольце у отца, а он рассмеялся и сказал, что мальчишкой стянул брякалку у Лушкиной бабки и подарил городской девчонке, приезжавшей на лето, девчонке колечко не понравилось, она потеряла его в лесу, может — и нарочно. После этого Лушке стало сниться, что она пальцами разгребает лесную землю и бесполезно ищет, это ей уже надоело, кому хочется искать, не находя. Последний раз она перетряхивала прелую листовуху в роддоме, после того как оказалось нечем кормить. После этого сон ушел и не возвращался.

Сны были несхожие, почти ничем не соприкасающиеся, но они были об одном — они были о Лушке, будто кто-то рассказывал ей о детстве, которое она успела забыть, но когда начинали рассказывать — вспоминала: да, было, и это было, и другое, и еще много, рассказывайте, рассказывайте, я буду сидеть смирно и слушать, и все вспомню, и всех узнаю, и уже не позабуду… Она верила в голых ребятишек с корягой и в стук берестяных поплавков за спиной, она знала, что ходила ровной дорогой к дуплу, и могла бы, наверно, вспомнить заговоры, которые шептала, — по каждому случаю свой; и почти знала, что когда-нибудь действительно отправится в березовый лес и будет искать кольцо, и найдет, не скоро, но найдет, потому что смириться с мыслью, что же она пустила под откос и какому богатству пресекла дорогу в себя, смириться с этим она не захочет, и это изменит, да уже изменило, все точки отсчета, и это видно Марье и будет видно псих-президенту, и ему не потребуется давить Лушку ампулами, чтобы доказать ее уклонение от нормы.

Но прояснится ли хоть что-нибудь, если окажется, что ее здесь держат не зря, да и что, собственно, такое уж необычное тут случилось — ну, говорит она с кем-то о жизни, так кто не говорит; ну, стала думать о Боге, так полчеловечества в церковь ходит и с детства молится Богу же, а она опоздала, и это ей пока внове; ну прислушивается к Марьиной сумасбродной логике и к тому, что псих-президент тоже будет человеком, хоть и не скоро, — так это значит, что и для нее не всё потеряно; а насчет логик — так они у каждого свои, и «Бьюики» прибалта вряд ли предпочтительнее Марьиных вселенских матрешек, скрывающих одна в другой новые бесконечности; да и матрешки не Марьины вовсе, а кто-то такой же сдвинутый придумал их давным-давно, и, наверное, не просто так, а чтобы через тысячу лет новый дурак спросил — а что это значит, и снова понял давно известный ответ и действительно отыскал в забавной игрушке систему мироздания… Да нет, всё это в рамках и пределах, и не это ввергает ее в сомнение и панику, а сам по себе факт, что ей, Кирочке, Лу, Санта-Лучии, Лушке, а в общем и целом Лукерье Петровне Гришиной, семнадцати лет от роду, беспризорной потаскушке, въяве нужен Бог, и срочно надобно знать, зачем она Богу, и откуда мир, и для чего жизнь, и что предстоит после, — вот это действительно сумасшедший номер, финт ушами, как любила говорить дорогая подруга, это вне рамок и правил, соскок со всех позвонков, и она согласна, что спятила, что ее место здесь, потому что представить для себя место там не хватит никакой фантазии.